– А прошу прощения, – шепотом сказал он, подойдя к пани Борович, – ничего не известно, когда экзамены?
– Ничего не знаю, сударь мой. Вы сына отдаете?
– Да вот, хотел бы… Четвертый день здесь сижу. Уж не знаю, что и делать…
– Торопитесь?
– Да ведь как же, сударыня, я, знаете, винокур, тут зевать нельзя. Акцизный ездит, а известно, что такое акцизный, когда хозяина нет дома. Раз тебя нет, другой раз нет, а там, глядишь, он тебе и преподнес коку с соком!
– Мальчик в приготовительный?
– А разумеется, сударыня.
– Подготовлен?
– Хм, кто ж его знает? Говорил этот самый репетитур, что, мол, высший сорт!
Пока винокур подробно рассказывал о подготовке своего сына, в коридоре появился директор гимназии. Это был старый седой человек среднего роста, с коротко подстриженной бородкой. Он шел, высоко подняв голову и бросая направо и налево быстрые взгляды из-под синих очков. Вдруг он задержался перед собеседником пани Борович и громко окликнул его:
– Вам чего?
Толстяк застегнул свой черный сюртук и хлопнул себя ладонью по затылку.
– Кто вы такой? – спрашивал директор все громче, назойливей и грубей.
– Юзеф Тшнадельский… – пролепетал тот.
– Что вам угодно?
– Сын… – шепнул Юзеф Тшнадельский.
– Что сын?
– На экзамен…
Директор смерил его с ног до головы испытующим взглядом, особенно сосредоточив внимание на голенищах сапог, затем еще выше задрал голову и направился в канцелярию, не отвечая на поклоны собравшихся. Во время этого разговора пани Борович со страхом отошла подальше и остановилась лишь в сенях. Там вертелось десятка полтора учеников в мундирчиках из первого или второго класса. Видимо, у них были какие-то переэкзаменовки, так как, даже пиная друг друга ногами и таская за волосы, они не выпускали из рук учебников греческой и латинской грамматики. Марцинек отошел от матери и как раз созерцал драку двух гимназистов, когда со двора вбежал третий и тотчас прицепился к маленькому Боровичу:
– Ты, разиня! Кто это тебе сшил такие штанцы?
– Мама… – шепнул Марцинек, отступая к стене.
– Мама? А не прадедушка Панталеон Застегальский из Телячьей Слободки?
– Нет… у меня нет прадедушки Застегальского… – сказал изумленный Борович.
– Нету? Так куда же ты его дел? Говори?
– Чего вам, молодой человек, надобно от моего сына? – спросила пани Борович, несколько обиженная этими насмешками.
Вместо ответа гимназист сел по-дамски на перила лестницы, в одно мгновение съехал вниз и как сонное видение исчез во мраке подвалов, где помещались дровяные и прочие склады школы.
В этот же миг пан Пазур, дремавший на табурете, чуть приподнял одно из своих огромных век и хриплым голосом рявкнул:
– Воспреща се гадаць по-польски!
Два ученика, которые только что драли друг друга за волосы, услышав воззвание пана Пазура, как по команде дружно запели:
Дядька закрыл приоткрытый было глаз и, небрежно подражая губами свисту розги, сделал рукой несколько движений, в точности напоминающих порку. Пани Борович приблизилась к нему и, коснувшись рукой его плеча, спросила:
– Послушайте, вы не могли бы мне сказать, когда будет экзамен?
Дядька лениво взглянул на нее и не сказал ни слова. Тут она сунула ему в руку серебряный двугривенный и повторила вопрос. Старик тотчас ожил и стал чесать свою блестящую лысину.
– Видите, мне ниц не известно. Но надо бы сделать так, как учители выйдут из канцелярии и пойдут на етаж, то можно пойти к секретарю. Уж если кому знать, так ему…
– А скоро ли они выйдут из канцелярии?
– Хм… этого уж не могу знать.
Эти сведения мать Марцина повторила нескольким лицам из ожидающих в коридоре. Сообщение о возможности получения какого-то указания быстро разнеслось по толпе. И вправду, директор, а вслед за ним учителя поочередно выходили из канцелярии и отправлялись на второй этаж, где помещалось большинство старших классов и куда доступ посторонним был воспрещен. В канцелярии осталось все же несколько учителей. Один из них вошел в класс, который не ремонтировали, ведя за собою учеников, сдающих переэкзаменовки.
Дверь в комнату не прикрыли, и Марцинек с пугливым любопытством присматривался и прислушивался к процедуре экзамена. Старик учитель, в синем фраке, прохаживался от дверей к окну, бормоча что-то себе под нос, а ученик решал на доске алгебраические задачи. Увидев какие-то знаки и цифры, значения которых он не понимал, Марцинек, помертвев от страха, со слезами шепнул матери:
– Мама, ты думаешь, я сдам, а я всего этого вовсе не знаю!
– Да тебя же об этом и спрашивать не будут… Ты же видишь, отвечает ученик старшего класса.
Но Марцинек никак не мог прийти в себя от страха, а зрелище иксов и игреков еще увеличивало тяжесть, давившую мальчугана, словно груда щебня.
Наконец, из канцелярии вышли остальные учителя, и тогда в эту комнату проскользнула группа родителей, к которой присоединилась и пани Борович. Комната была длинная, темная, с одним окном, нижняя рама которого находилась на одном уровне с булыжником, которым был вымощен двор. Там, спиной к двери, сидел секретарь.
Вошедшие довольно долго стояли у дверей, не смея обратиться к углубившемуся в работу секретарю. Наконец, кто-то кашлянул. Чиновник оглянулся и спросил собравшихся, что им угодно. Помещик, привезший сюда своих двух мальчиков с другого конца соседней губернии, ломаным русским языком изложил просьбу дать хоть какие-нибудь указания о дне экзаменов.
– Ничего не могу вам сказать, – ответил секретарь, – так как сам ничего не знаю. Все зависит от господина Маевского, учителя, преподающего в приготовительном классе, если вас интересует приготовительный. Полагаю, что на этой неделе.
– На этой неделе… – пробормотал шляхтич, который уже восемь дней не был в своем фольварке.
– Так я полагаю… – ответил секретарь и тотчас оправленной в дерево резинкой стал стирать какую-то описку в своих бумагах.
Шляхтич обратился к ближайшему соседу, будто разъясняя ему ответ чиновника, но в сущности ожидая, что тот, быть может, скажет еще что-нибудь. Тот, однако, не только ничего не сказал, но еще и глянул на них, явно недовольный помехой.
Родители покинули канцелярию. Еще большая тоска охватила Марцина и его мать, когда они очутились на улице. Тревога ожидания не прекратилась, а утомление усилилось. Мальчик был грустен с момента приезда в город. Его утомлял и душил городской зной, мостовая жгла ему ноги, зрелище городских стен и отсутствие горизонта причиняло нестерпимо неприятное чувство, от которого, несмотря на непрестанные вздохи, не могла освободиться его грудь. Все в этом городе было иным, чем в деревне, все отталкивало, все обращалось с ним не как с ребенком. Деревья, растущие кое-где вдоль тротуаров, – чахлые деревца, заключенные, как кандальники, в железные решетки, наполняли его скорбью, он так тосковал по зеленой мураве, что со слезами взирал на травинки, прозябавшие между камнями мостовой, и единственное утешение находил, глядя на небо, которое одно только было таким же, как в Гавронках, и, как верный друг, шло за ним повсюду, куда бы он ни направлялся.
Прямо из гимназии они вернулись в гостиницу и заперлись в своем номере. Постоялый двор,
