— Тогда соедините меня с генералом Деминым.
— Секунду, узнаю. Говорите.
— Здравия желаю, ваше превосходительство, — сказал Герман, услышав в трубке озабоченное и от этого словно бы раздраженное: «Демин. Слушаю». — Мои поздравления. А кто это мне говорил, что до генерала ему, как до луны?
— Ты, Герман? Откуда звонишь?
— Из Торонто.
— А слышно, как из соседнего автомата. Ты по делу или так? Выкладывай, а то у меня люди.
— По делу. Круглов, он же Хват, помните такого? Чем он сейчас занимается?
— Да все тем же. Бандит остается бандитом, как бы он ни назывался.
— Как он называется?
— Президент Фонда социальной справедливости.
— Это тот, что на Крутицкой набережной?
— Ну! — буркнул Демин. — Не удивлюсь, если станет депутатом
Госдумы. Удивлюсь, если не станет. Что у тебя с ним за дела?
— Бизнес, Василий Николаевич.
— Какой к черту бизнес с бандюгой? Зря ты с ним связываешься. Помощь нужна?
— Пока нет.
— Если что — дай знать.
— Спасибо, господин генерал. С меня бутылка.
— Две, — поправил Демин.
— Ладно, две, — со вздохом согласился Герман. — А кто мне только что советовал не связываться с бандитами?
Герман летал в Москву не реже раза в месяц, расписание знал наизусть. Сегодня прямых рейсов из Торонто в Москву не было. Был из Монреаля, рейс «Аэрофлота». Вылет в тринадцать десять. Если поторопиться, можно успеть. Во сколько же он будет в Москве? Девять часов в воздухе. Минус восемь часов разницы в поясном времени. Значит, в Шереметьеве он будет в четырнадцать по московскому времени. Час езды до Москвы — пятнадцать. Три часа до конца рабочего дня. Нормально.
Выходя с балкона, Герман с удивлением заметил, что дверь приоткрыта, ветер раздувает портьеру. Странно. Он хорошо помнил, что плотно, на защелку, прикрыл балконную дверь.
В спальне было уже светло. Катя спала, натянув на голову одеяло. На ковре, посередине спальни, валялась ее домашняя босоножка на высоком каблуке, с пушистым белым помпоном. Тоже странно. Когда он выходил, ее туфли стояли возле кровати.
Но некогда было над этим раздумывать. Пятьсот с лишним километров до Монреаля, без малого шесть часов езды с остановкой на заправку и чашку кофе. Герман оделся, на столе в гостиной оставил для Кати записку, что уезжает на несколько дней. Перед тем как выйти из дома, поднялся в мансарду, где были комнаты ребят и их спальни. Илья спал, уткнувшись лбом в подушку, будто бодая ее. Ленчик жарко разметался на кровати. Илья был в Германа, высокий, смуглый, с черными, сросшимися на переносице бровями. Ленчик пошел в Катю — темно-русый, с нежной кожей, с золотистым, как персик, пушком на щеках и руках. В его спальне стоял мирный запах парного молока и овечьего хлева.
«Герман разумный человек, у него жена, дети…»
Герман поспешно вышел из спальни, словно боясь, что опалившее его бешенство проникнет в мирный сон его сыновей.
Он вывел из гаража «БМВ» и выехал по начавшим оживать улицам на 401-й хайвэй.
Приоткрытая балконная дверь. Босоножка на середине ковра.
Подслушивала? Но зачем?
Странность была неприятная, царапающая. Никакого объяснения ей Герман не нашел и постарался переключиться мыслями на то, что ему предстояло сделать в Москве.
Но не очень-то получалось.
II
Шурик Борщевский. Знакомство, пустившее росток еще на первом курсе юридического факультета МГУ и цепким побегом дикой малины проросшее через два десятилетия.
Иногда, оглядываясь на прошлое с высоты своих неполных сорока лет, как с колеса обозрения Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, рядом с которым прошли все его детство, юность и половина взрослой жизни, Герман поражался, каким огромным количеством событий был наполнен каждый прожитый год. Как запрос в поисковой системе Интернета при команде «Найти» выдает десятки страниц текста, так и всплывающее в памяти Германа каждое имя мгновенно обрастало житейскими реалиями. В этих экскурсах в прошлое он наблюдал за собой как бы со стороны — иногда с сочувствием, иногда с холодноватым интересом, а бывало что и с острым, не притупленным временем стыдом. Последнее время он все чаще оглядывался назад, открывал заархивированные в памяти файлы, пытаясь найти истоки душевного неблагополучия, еле уловимой надтреснутости, которую чувствовал, как опытный водитель чувствует посторонний звук в работе двигателя.
Для беспокойства не было никаких явных причин. Все у него было, как говорят франкоязычные канадцы из Квебека, комильфо — как надо. Была прибыльная, динамично развивающаяся компания, ведущая успешный бизнес в России. Был красивый, удобный для жизни особняк в престижном районе Торонто. Был прекрасный загородный дом с большим участком в ста километрах от Торонто на берегу озера Симко. Были два преданных ему сына — восьмилетний Ленчик и шестнадцатилетний Илья. Была любимая и любящая жена, желанная и на двадцатом году семейной жизни.
Он был в полном порядке. Да, в полном.
И все же свербело что-то в душе, что-то подзвякивало, дребезжало.
Что?
«Борщевский».
«Найти…»
Герман Ермаков и Шурик Борщевский были лидерами на курсе — оба высокие, самодостаточные, выделяющиеся из студенческой массы, как щурята в стае мальков. Борщевский — стройный блондин с красивым равнодушным лицом, эгоцентричный, не скрывавший своего безразличия ко всему, что не касалось его. И это странным образом вызывало к нему уважение, заставляло искать его расположения даже тех, кому оно совершенно не нужно. Все девчонки на курсе млели от его вьющихся волос цвета спелой ржи и длинных ресниц, затеняющих голубые ленивые победительные глаза. Он всегда был модно одет — в фирменные джинсы, в замшу, у него единственного на курсе была машина — белые «Жигули»-«шестерка». Мать его работала в Минздраве, отец был начальником отдела в Министерстве внешней торговли, жили они в высотке на площади Восстания. Побывавшие дома у Шурика однокурсники, выросшие в коммуналках, в хрущовках или, кому повезло, в тяжело выстраданных родителями кооперативах, от его квартиры балдели: два туалета, комнат не считано, потолки не доплюнешь. Но таких было раз-два и обчелся. Шурик жил своей жизнью, в университетские аудитории он приносил отсвет этой жизни с валютными барами и приемами в иностранных посольствах, хай-лайф.
Герман, смуглый брюнет с узким худым лицом, с длинными, по моде тех лет, черными волосами и сросшимися на переносице бровями, с холодноватым взглядом серых внимательных глаз, не любил выделяться, но все-таки выделялся
— сдержанностью, даже замкнутостью, которую многие принимали за высокомерие. Уже тогда, в восемнадцать лет, он был взрослым, как все люди, у которых не было беззаботного детства. Отец его, доктор технических наук, ведущий авиаконструктор в ОКБ Сухого, тяжело заболел, когда Герману было четырнадцать лет, и вскоре умер от рака. Зарплаты матери, старшего научного сотрудника в НИИ авиационного приборостроения, вполне хватало на то, чтобы прокормить и одеть сына. Но смерть мужа обострила в ней страх перед нищетой, пережитой в молодости. Герман сказал, что пойдет работать на «Москабель» — там нужны прессовщики, он узнал. Мать одобрила. Решение сына ей понравилось, но она и виду не подала. Она воспитывала сына в строгости, которую Герман со жгучей мальчишеской обидой принимал за равнодушие к нему.
Только много позже он понял, что это не было равнодушием. В 1932 году родителей матери, зажиточных
