– Как это – отпустить?
– А так это! Чего непонятного? Или ты окосел уже? А я только трезвее стал. Никогда еще мне все так ясно не было. Сказать профессору: «Вырежьте из нас двоих одного целого брата. Выкройте из моего материала – дарю! А обрезки выбросьте». Вот так! А если он упрется в свою этику, тогда решить самому: прикончить себя, и тогда уж профессору придется выкраивать одного целого брата из двоих.
Они сидели как всегда плечом к плечу, сидеть иначе им было не дано, конструкция не позволяла. Но Борис именно сейчас с особой гордостью ощутил плечо брата. Сорок тысяч братьев не способны так любить, как он любит Глеба!
– Интересное кино! – икнул Глеб. – В кино – можно! В кино с сиамцами разделаемся, одно из двоих выкроим, а сами полетим куда-нибудь в Лас-Вегас гонорары пропивать. Ловко!
Глеб счастливо захохотал.
– Ты не понимаешь! Надо любовь доказать. Высшую любовь. Любить брата больше самого себя. Все поймут, когда увидят.
Они были мужчинами – они пили, закусывали тушенкой из банки. Все по-настоящему. А если и сделать – по-настоящему?!
Сделать прямо сейчас! Чтобы Глеб потом описал в сценарии все как было – в точности! И жил бы свободно. Жил бы за двоих.
Написать о том, чего не смог или побоялся сделать на самом деле – занятие не для мужчины. Чистый онанизм – такое занятие. Надо сделать! А потом можно и написать. Или пусть другие напишут. Другой. Свободный Глеб. Одинокий Глеб. Наверное, ему будет грустно. Пусть помнит брата Борьку. Пусть поймет наконец, как Борька его любил. А что мечтал иногда о смерти Глеба, смерти брата... Нет-нет, и не мечтал вовсе. Просто играл сам с собой иногда. Сценарии придумывал.
Как они в последнем сценарии написали? Оба написали, хотя все-таки Борис придумал больше. Написали, что один брат другого обливает одеколоном или бензином – Юрий Юлия – и поджигает. Чтобы избавиться, чтобы освободиться. А надо – наоборот. Не брата, а самого себя. И не в сценарии, а в жизни.
Спирт очень хорошо годится. Чистый спирт. Кто еще употребит таким способом чистый спирт – за здоровье брата?! За свободу его и счастье! Вот он – всем тостам тост!
– Давай еще. За наше кино.
– Ага, интересное кино. Будем здоровы.
При очередном тосте брат к брату снова повернули головы, посмотрелись в лица – как в зеркала. Губы совсем близко – но никогда им не поцеловаться.
Каждый человек больше всего любит самого себя. Но сейчас Борис понимал, что они с Глебом устроены иначе, они так нераздельны, что и про Глеба он тоже должен говорить и думать: «Я!» Про Глеба и за Глеба.
И в освободившемся Глебе он тоже продолжит счастливую нормальную жизнь.
Когда Борис мечтал о смерти брата, мечтал даже убить брата, чтобы освободиться – он обманывал самого себя. О собственной смерти он мечтал подсознательно! Избавить от себя Глеба... Избавиться и самому.
– Слишком слабые эти виски, – хитро сказал Борис. – Не для нас. Двойную кровь не пробирает. Давай дернем спирта!
Ему одному бутылку «рояля» не открыть!
– Давай! – простодушно подхватил Глеб.
Вдвоем они дружно свернули «роялю» головку. Глеб как держал бутылку, так и не выпустил, пока не налил себе и Борьке – по очереди.
– А знаешь, Борька, – засмеялся он радостно, – мы неправильно называемся. Потому что мы не два брата. Пусть для кино, чтобы двойной гонорар, пусть для ихнего продюсера. Который платит, пусть для него два брата. А на самом деле мы – один. Мы – один, а? Один Борисоглеб! Как в школе раньше проходили: новая общность.
– Борисоглеб? – не то переспросил, не то вздохнул Борис.
– Борисоглеб! – счастливо подхватил Глеб.
– То-то и беда, что Борисоглеб.
Борька еще свой спирт не допил, а уже потянулся за бутылкой.
– Забирает? – посочувствовал Глеб. – За Борисоглеба!
– За Борисоглеба! – выкрикнул Борис и, схватив бутылку, стал поливать себя.
– Ты чего? – не понял Глеб. – Мимо льешь.
Пусть бы и понял – помешать брат уже не сможет. Остановить самопожертвование. Не дотянуться Глебу сильной рукой.
Восторг братской любви кружил голову сильнее всякого спирта. Кто еще способен на такое?! Кто еще?!
А Глеб ничего не понимал. Не мог понять. Тянул свое:
– Как двуглавый орел. Пусть кто не знает, попробует сначала, а потом уж на герб. Я того орла отлично понимаю. До конца понимаю. Как Борисоглеб – понимаю.
Промокшая одежда холодила.
Чиркнуть спичку он один не мог.
Оглянувшись нетерпеливо, он увидел старую газету на окне, сунул ее под кипящую кастрюлю с бульоном – не надо вставать, чтобы дотянуться, все близко в маленькой кухне – газета вспыхнула, и он поднес факел к пропитанной спиртом штанине.
Бок взорвался синим пламенем!
Невозможная боль затмила все.
– А-а!!
– Ты чего?!
Глеб посмотрел – и не сразу понял. Подумал было, что Борька светится – как привидение.
– А-а!! Болит!!
Потушить!! Спастись!!
Борис рванулся в одну сторону, Глеб – в другую. Впервые у них расстроилась взаимная координация, и они не могли сдвинуться с места.
– А-а!!
Борис не мог дотянуться даже до крана, до холодной воды. Глеб – не Глеб, враждебный оборотень – дергался и приковывал к стулу.
Ничего уже не понимая, Борис опрокинул на себя кастрюлю с кипящим бульоном.
Если могло сделаться еще больнее – то сделалось.
И все...
Глеб рвался. Что-то надо было срочно сделать. И не сообразить сразу – что.
Брат уже не дергался, он всего лишь висел тяжелой тушей.
Тушить надо скорей!
Синий фронт пламени проходил по груди Бориса.
Сметя все со стола, Глеб лег грудью на клеенку, прижимая горящего брата.
Жутко пахло паленым мясом.
Глеб резко двинулся вбок, они съехали со стульев, упали на пол, на четвереньки. Но у Глеба еще достало сил распрямиться – на коленях – открыть кран, облиться, залить горящую лужицу на полу.
Только потом он снова рухнул на четвереньки. Рухнули.
Глеб старался соображать. Давалось это с трудом.
Что? Куда?
Телефон!
Болело разрываемое средостение, но он двигался на четвереньках, шел, ступал, таща тушу брата.
Он достиг двери.
Всегда они проходили через все двери только боком. Теперь, когда он полз, как раненая черепаха, ему нужен был проход для двойной ширины плечей.
