И он мелко засмеялся своим сиплым смехом.
— А меня не надо на шапку?!
Кутя покраснела. Она вообще легко краснеет, потому что у настоящих рыжих, некрашеных, кожа очень нежная.
— А тя, красава, на перину! — и он снова засмеялся.
И пошел, вдавливая ногами асфальт.
— Фу, какой противный! Как ты с ним живешь?
— Чего мне? Сибиряк-то мамин.
— Все равно. Тигришку на шапку!
— В деревне иначе относятся. Помнишь у Есенина: «Из кота того сделали шапку. Да он не сделает, он своими идолами занят. Шутит так.
— Дурак и шутки дурацкие!
Кажется, Кутя совершенно не ощущала рядом с маминым сибиряком своей городской интеллигентской ненастоящести, она не испытывала никакого почтения к его тысячелетней мужицкой мудрости.
А мамину сибиряку точно было не отвлечься ни на минуту — ни ради Тигришки, ни ради чего другого. Знакомые профессора Татарникова и Петрова-не-Водкина, знакомые знакомых, знакомые в третьей степени — все жаждали иметь серединских богов, во всех пробудились дотоле крепко спавшие их языческие предки! Что-то смутное, неосознанное бродило в них и раньше, заставляя собирать прялки и скалки, но что такое скалка рядом с Мокошью и Перуном! По вечерам я только успевал открывать дверь.
— Простите, можно видеть Степана Петровича? — очередной посетитель вертел бумажку перед глазами. Я ведь туда попал? Дело в том, что я от Валентина Нилыча Татарникова…
Говорили обычно чуть понижая голос из почтения к святыням. Проблемы возникали самые неожиданные:
— А ничего, что я Чура положу в полиэтиленовый мешок? Может, надо обязательно в льняную тряпицу?
— Нищак. В ем сила доподлинная, ему твой полутилен без вреда.
Очень редко покупатели отваживались не на споры кто ж возьмется спорить с живым волхвом, язычником-практиком! — но на робкие вопросы:
— А почему у вас Лада и Леля женщины? Ведь в сказках всегда Лель. Так и говорят: «Лель- пастушок». Возьмите и «Снегурочку».
— Говори! Како ж Лель мужик, когда они Рожаницы — Лада и Леля, матка и дочка. Или у вас тут в городе мужики рожат? Тем, которы отецких богов забыват, тем едино, что Лель, что Леля, а нам Леля в бабьем деле помогат.
— А Лад? Тоже говорят всегда в мужском роде. Даже книжка есть про старые обряды: «Лад».
— Книжка! Каков Гришка, така евона книжка. А ежли доподлинно, так Лада. Котора Лелю родила. Муж жену как ласкат? «Ты моя Лада». А не она ему: «Ты мой Лад» — тьфу!
Вопросители уходили посрамленные — но и просвещенные.
Один только раз — при мне во всяком случае нашелся посетитель, который попытался заспорить с маминым сибиряком. Жизнерадостный розовощекий толстяк в замшевой курточке, похожий, несмотря на свою шкиперскую бородку, на увеличенного раза в три откормленного младенца.
— Но как же так, что вы говорите! Все языческие боги были ассимилированы в христианских святых, это же элементарно: Влес во Власия, Перун в Илью-пророка и так далее. Образовалось новое качество: полуязычество-полухристианство, которое мы и имеем под названием современного православия. Поэтому просто нет надобности языческим богам сохраняться в первобытном виде!
И тут мамин сибиряк отвалил бородатому младенцу полной мерой. Я все-таки не привык — хотя мог бы привыкнуть даже в родной школе — что апломб и прямая грубость заменяют аргументы, и потому очень удивился приемам полемики, примененным маминым сибиряком:
— Ах ты, кикимора болотная! Не сеешь, не пашешь, а туда ж! Народ-ат, он сам знат! Ходют тут — почечуй поповский, а пищит!
Мамин сибиряк встал и шел на младенца в замшевой курточке, размахивая носатым Родом, как кистенем. Паркет прогибался.
И грубости подействовали убедительней, чем логика. Бородатый младенец попятился, опрокинулся, пятясь, на диван и совершенно со всем согласился:
— Я что, я только высказал, так сказать, общепризнанное, а сам я, напротив…
— А не высказай, молчи да глазай!
Младенец внес ругу вдвое проти обычной, а потом в прихожей шептал в восхищении, укладывая целый комплект идолов в огромную сумку с надписью «Fiat» на боку:
— Какой темперамент, а? Вот где нерастраченные силы! В самой гуще! А глагол какой: «Глазай»! Что мы — хилые вырожденцы…
На другой день я устроил в классе маленькую премьеру гадания на сибирской гуще:
— Ну ты глазай сюда! Это те не Машка, а Мокша. Лишнего не языкай и Мокша те экзамен скинет как лапоть!
Захаревич позавидовал и тотчас образовал еще кучу глаголов:
— Ушай, носай, ногай, рукай!
А Кутя подхватила голосом Вероники:
— Ушай урок, пальцай сочинение! Глазай на доску, а не в чужую тетрадь!
Я хохотал со всеми, но все-таки чувствовал, что «ногай» и «пальцай» звучит так себе, а «глазай» — хорошо…
Деньги, ругу эту самую, новоявленные язычники протягивали, всегда конфузясь, всем своим видом давая понять, что платить деньгами за святыни — кощунство, но что поделаешь, раз нет другого способа вознаградить богоугодные труды.
Впрочем и самое кощунство мамин сибиряк понимал по-своему. Однажды вечером, удачно расторговавшись, он сидел и разнеженно парил в тазу свои корявые ступни — почему-то не захотел в ванной. Матушка то и дело подносила в чайнике горячую воду.
— Ну чево, — просипел он с необычным благодушием, — кощун те побаять? Пусть бы и Мишь послухал.
Матушка переспросила с обычной при своем сибиряке поспешностью:
— Что ты хочешь? Что побаять? Рассказать?
— Кощун. Как по-вашему? Сказку.
— «Кощун»! Какая прелесть! Вот откуда «кощунство»! А почему для нас «кощунство» — это когда говорят плохо, ругательно? Богохульствуют, словом. Ведь в сказке ничего плохого, один фольклор!
— Потому попы, понятно, не любили, штоб про Мокшу баяли, про Рода, про Дажбога с Волосом. Ежли начат кто кощун баять, они враз кричат: «Кощунство, кощунство!» — Исусу, значицца, ихнему умаление. А кощун — он и есть наша правда славянска.
Мамин сибиряк стал долго нараспев рассказывать свой кощун про то, как Дажбог со Змием поделили людей и землю: половина стала богова, а половина — змиева, а чтобы ясна была граница, впряг Дажбрг Змия в огромный плуг и перепахал на Змие всю степь от края до края, от Днепра до Дуная. Сначала было интересно, а потом надоело и я задремал.
— Ну чево, Мишь, кунят уже, — прервал сам себя мамин сибиряк.
Проговорил он это своим обычным голосом, не кощунственным — и я тотчас очнулся.
— Что — Миша, что делает?
— Кунят, говорю, куняет. Ну, дремлеть. Вовсе ты не понимаешь по-русски.
Матушка застеснялась:
— Да уж правда, язык у нас бедный, канцелярский. Как замечательно: «кунять»! Вот откуда Куняев!
— Што за Куняев?
— Поэт. «Добро должно быть с кулаками», написал.
— Ить от очинно правильно! Без кулаков што от добра никака польза, што от зла. Верно, Мишь?
