резюмировать, но как-то не выходило.
— Идемте чай пить, — сказала ласково с порога Анна Григорьевна.
Все сразу поднялись. Гости жмурились на яркую скатерть, на блестящий самовар.
— А здорово ваша дочь нас сейчас отчитала, — сказал судья Анне Григорьевне и льстиво улыбнулся.
А Наденька все слышала в ушах свой голос и не знала, что вышло. Но что-то вышло, и вышло такое, что нет возврата. Куда возврата? Наденька не знала, где она прежде была. Ей было теперь все равно.
Ветер
ВИКТОР боялся первую неделю ходить в город, — чтоб не потянуло к Сорокиным. Валялся на койке, шатался меж палаток. В субботу пять раз чистил и подмазывал сапоги. К вечеру еще раз побрился. Трудно давалось время. Мечтал: «Хорошо бы заболеть. Лежал бы в госпитале. Уж там, как в тюрьме. Или вот проштрафился — и без отпуска. Возьму — испорчу ротное учение, загоню свой взвод так, что… что прямо под арест… Из-за нее».
Вавичу понравилось: под арест из-за нее! И пусть она не узнает никогда… То есть пусть узнает, только чтоб не он сказал. А он еще будет ругаться, что выдали.
Утром Виктор подумал:
«Могу же я навестить больную мать? У человека мать больна».
— Смешно, ей-богу, — сказал Вавич вслух.
Еще раз обшаркал щеткой ботфорты, проверил ладонью подбородок — чисто ли побрит, — и зашагал к дежурному за увольнительной запиской.
Дорогой Вавич то вдруг поддавал ходу, то вдруг спохватывался и шел размеренной походкой, в уме прибавлял: «честного пехотинца».
Честным пехотинцем он шагал торжественно и грустно — это пехота идет умирать: «надо уметь умирать» — это Вавич читал где-то. Честным пехотинцем он дошагал до Московской заставы и тут наддал. Он насильно свернул к себе на Авраамовскую, на углу скомандовал в уме: «напра-во!» и повернул, как на ученье. Он шел струдом, как против ветра. Ветер дул туда — к тюрьме. И Виктор шел, наклонясь вперед, твердо ставя каждую ногу на панель.
На крыльце его встретила Таинька.
— Спит, спит, только вот заснула, — сказала Таинька шепотком.
— Ну, я не войду, не войду, — ответил скороговоркой Виктор, — ничего, ничего, я после, — как будто Таинька не пускала его в дом.
Виктор повернул и теперь пошел по ветру, упираясь ногами, чтоб не бежать.
Было рано, еще не отошла в церквах обедня, и Вавич знал, что смотритель теперь в тюремной церкви стоит впереди серой арестантской толпы и аккуратно крестится на иконостас. А Груня дома.
«Нет, не пойду, слово дал».
И опять размеренно зашагал честным пехотинцем. Виктор ввел себя в городской сад, повернул себя в ворота, как рулем поворачивают пароход.
Няньки с ребятами сидели в ряд на скамейке, лущили подсолнухи. Сзади шарами вздувались разноцветные юбки «сборами». Дети разбрелись по дорожкам. Няньки на минуту бросили подсолнухи и, щурясь на солнце, проводили глазами бравого солдата. Ай и солдат! И сейчас же решили: из господ.
Вавич прошел в самый конец сада и сел на скамью. Встал через минуту и решил походить. Но ноги несли к выходу. Виктор снова усадил себя на скамейку.
Он решил: «Можно ведь сидеть и думать. Бывает же, что сидят и думают, думают до вечера. А вечером поздно уж идти туда. И тогда пойдешь домой».
Виктор наморщил лоб, чтоб думать. Но ничего не думалось.
«Не знаю, о чем, вот беда», — пожалел Виктор.
И вдруг он увидел на дорожке новобранца своего взвода. Солдат осторожно пробирался туда, где горели на солнце цветные юбки.
Виктор вскочил.
— Гарпенко! — крикнул Вавич.
Солдат вздрогнул, оглянулся. А Виктор уж манил его вредным манером.
— Поди, поди сюда, молодец.
Солдат подошел и взял под козырек.
Простым солдатам запрещалось ходить в городской сад.
— Ты как сюда попал? — спросил Виктор. — Стань как следует. Стоять не умеешь.
Солдат вспотел, покраснел и, видно, готовился ко всякому.
— Виноват, господин взводный, — сказал шепотом Гарпенко.
А Виктор смотрел и думал, что теперь сделать?
И вдруг Виктор сунулся в карман, достал оттуда сложенную мишень, оборвал четвертушку. Быстро написал на скамейке несколько слов огрызком карандаша.
— Вот, слушай. Отправляйся с этой запиской в тюрьму.
— Простите, господин барин, за что? — зашептал новобранец. Он готов был заплакать.
Няньки поднялись со скамьи, стали на дорожке и смотрели, что делает барин с солдатом.
Строгость.
— Опусти руку, — сказал Вавич. — Взводный тебе приказывает. Поди, дурак, в тюрьму и передай эту записку дочке смотрителевой…
Солдат передохнул.
— И никого не спрашивай. Я тебе гривенник дам.
— Слушаю, господин барин, — гаркнул солдат и хотел повернуть.
— Стой! — И Виктор подробно рассказал Гарпенко, как пройти к Груне. — Живо!
Солдат рванул из сада. А Вавич ушел в другую аллею от нянек.
Он теперь загадал: «Если встречу первого офицера штабс-капитана, значит, Гарпенко передаст записку… А вдруг он прямо ее, записку-то, самому смотрителю? Дурак — новобранец. Непременно и сунет Петру Саввичу. Вот скандал!»
И Вавич хотел бежать вдогонку солдату. На извозчика! И сейчас же успокаивал себя:
«Все равно: я решил не ходить. Пусть будет что угодно». И стал шепотом молиться:
«Дай, Бог, дай, Бог, дай, Господи, дай ты, Господи, Иисусе Христе. Миленький Господи, дай, чтоб вышло».
Бабочка
ГРУНЯ прилаживала чистое полотенце на образ. Отошла глянуть, не криво ли.
И вдруг в окно увидала, как солдат идет от калитки. Солдат держит левую руку вперед, и между пальцами бьется записка, будто солдат поймал бабочку и несет Груне. Груня побежала навстречу. И Гарпенко и Груня через силу дышали, и оба улыбались.
Пока Груня читала корявый почерк, Гарпенко уж брякнул калиткой. Тогда Груня схватилась:
— Солдатик! Солдат! Сюда, вернись. В городском?
Солдат кивнул головой.
Груня высыпала ему все медяки, всю сдачу базарную. Всунула ему в кулак и зажала. Солдат брать боялся.
Потом Груня еще раз перечла записку:
«В тишине в саду думаю о вас.
Ваш Виктор».
