нее были коротко, очень коротко острижены, под мальчика… или под юношу… А может быть, это и был переодетый женщиной юноша? Кто знает? А вдруг это был… уж не Бенжамен ли Брюде предстал перед ним?
Александр несколько минут посидел на постели, вновь и вновь «прокручивая» в памяти картины ночного кошмара, словно по второму, третьему, пятому разу просматривая один и тот же фильм.
Он взглянул на часы: половина третьего… он подумал, что вряд ли теперь заснет. Малоприятная перспектива долгих мучений от бессонницы столь же «обрадовала» его, как и воспоминания о сне. Он предпочел бы, чтобы сейчас уже было утро и можно было бы покинуть эту душную комнату, хотя бы на время расстаться с чувством одиночества, причинявшим ему почти физические страдания, когда он вот так внезапно просыпался среди ночи. Именно тогда он вспоминал об Элен, об отце, о матери, о всех своих близких, покинувших этот мир. И как только его сердце начинало работать с перебоями, он тотчас же принимался воображать, что и он сам вполне может умереть, так и не успев позвать на помощь, как умерли некоторые из близких ему людей, например, его мать, которую однажды поутру нашли мертвой в постели, так как среди ночи у нее случился тяжелейший инфаркт, и ее сердце перестало биться.
Александр торопился вновь оказаться в библиотеке, где одиночество как бы отступало, уже не давило на него столь сильно, не причиняло такой боли, а напротив, превращалось там в тишине, словно «сотканной» из миллиардов безмолвных, застывших на страницах книг слов, в величайшее сокровище. Да, погружаясь там в свое одиночество и тишину, он уходил от реального мира и его страданий, он находил себе убежище от бедствий и кровоточащих ран этого мира, но не в экстазе, не в безумных восторгах, как это было свойственно мистикам, а в блаженном и благотворном оцепенении.
Александр встал и принял снотворное. Затем он подошел к окну, чтобы раздвинуть занавески, и какое-то время созерцал город, укрытый покровом ночи, где вдалеке в легкой дымке мерцали огни рекламы. Ярче всего на темном фоне выделялись сиреневые огоньки, складывавшиеся в огромные буквы, уже не раз привлекавшие его внимание: «Траурный зал».
На следующий день Александр испытал облегчение, увидев, что на этаже дежурит Марина, а не Вера, слишком похожая на ту деву-воительницу, что смутила его покой и сон прошлой ночью. Девушка рассеянно-равнодушно поздоровалась с ним и тотчас же вручила уже приготовленную для него папку.
— Вот, возьмите, это вам. Я знала, что вы придете с минуты на минуту, — сказала она. Далее никаких комментариев с ее стороны не последовало.
Хотя и нельзя было сказать, что девушка выказала по отношению к нему особую любезность, Александр все же был тронут тем, что она о нем не забыла и даже проявила заботу, на свой лад, разумеется.
Когда он вошел в кабинет, он заметил, что окно открыто и что в помещении холодно и сыро. Прежде всего у него мелькнула мысль о краже, но он тотчас же прогнал ее, ибо, по сути, что можно было здесь украсть? Валявшиеся повсюду белые перышки и пятна птичьего помета на полу и на столике свидетельствовали о том, что ночью в кабинете нашли себе убежище от холода птицы, быть может, голуби. Оказался испачкан птичьим пометом и переплет одного из словарей; Александр попытался очистить его при помощи бумажного носового платка, но без особого успеха. Конечно, лучше пока оставить все как есть, чтобы помет высох, потом надо будет попытаться отскоблить его ножом. Он подобрал перья (без сомнения, голубиные) и бросил их в мусорную корзину.
Ночное вторжение «пернатых гостей» взволновало Александра в гораздо большей мере, чем следовало, но все дело было в том, что он, вообще-то любивший птиц и с интересом наблюдавший за их жизнью, питал к голубям неприязнь, нет, не просто антипатию, а настоящее отвращение. Да и какие иные чувства могли вызывать эти прожорливые и похотливые создания, с бессмысленно-глупым взором масляно поблескивающих крохотных глазок, с хищно загнутыми клювами?! Какие чувства могли вызвать эти гадкие птицы, которые только и знали, что пачкать своими экскрементами фасады зданий и прекрасные статуи?! Он иногда говорил, что не хотел бы, чтобы какой-нибудь голубь вдруг оказался у него над головой, потому что эта гадкая птица уж наверняка его не помилует, как не помилует и никого другого… Наделает на голову, а ты потом отмывайся! Он вспоминал о том, что в некоторых городах, и особенно в Венеции, на площади перед собором Святого Марка его охватывал настоящий ужас, когда огромная стая голубей садилась на брусчатку или, напуганная чем-то, взлетала, громко хлопая крыльями. Это была туча, грозная туча! Он подумал, что надо будет впредь всякий раз тщательно закрывать окно, ибо эти птицы, глупые лишь на первый взгляд, а на самом деле весьма хитрые, могли вторгаться в кабинет по ночам и в конце концов, чем черт не шутит, вздумали бы тут еще и гнездо свить!
Александр заметил в углу еще одно перышко, нагнулся, чтобы его поднять, и в тот момент, когда он выпрямлялся, зажав его между большим и указательным пальцем, он увидел, как за стеклянной дверью в коридоре промелькнул силуэт Марины, с которой он встретился взглядом. Александр несколько смущенно ей поклонился, и она ответила на его поклон коротким, каким-то суховатым, как ему показалось, кивком, а затем очень быстро отвела глаза.
Увидела ли она на переплете книги отвратительное пятно? Вполне возможно… и если она сейчас ничего не сказала, то рано или поздно она все же не преминет упрекнуть его в том, что он не сдержал обещания не портить книги. Какая досада!
Хотя коридор, куда выходила дверь кабинета, был вновь совершенно пустынен, Александр поспешно накрыл книгу листком бумаги. Да, день начинался плохо. Ну вот, настроение испорчено, а с дурным настроением какая уж работа!
Александр собрался было уже открыть лежавшую перед ним папку, как вдруг перед его мысленным взором почему-то всплыла книжная лавка Бурбаки в Салониках. В этом книжном магазинчике, напоминавшем не то огромный грот, не то пещеру, громоздились тысячи и тысячи книг. Беспорядок там царил поразительный, но не менее удивительным, чем первозданный хаос, было присутствие в таком неподходящем месте большого попугая, часто неподвижно восседавшего на самом верху колонны, поддерживавшей свод; набросанные у подножия колонны газеты кое-как защищали от помета самые ценные книги. Пестрая птица то мелодично посвистывала, то пронзительно кричала, то издавала странные звуки, отчасти напоминавшие куриное квохтанье, а отчасти неразборчивое бормотание косноязычного человека. Иногда попугай расправлял крылья, взлетал и делал большой круг, а затем возвращался на привычное место. На газетах виднелись кучки зеленовато-желтоватого птичьего помета, но хозяина лавчонки они, казалось, нисколько не волновали; он сидел за конторкой, погрузившись в чтение, очки сползали ему на кончик носа, он отвлекался от чтения только для того, чтобы ответить длинной заливистой трелью на трели попугая. Удавалось ли ему хотя бы иногда продать что-нибудь из выставленных в витринах и на стеллажах книг? Хотя старый букинист и выглядел довольно преуспевающим — одет был элегантно, всегда свежевыбрит, на руках поблескивали дорогие перстни, да и пахло от него дорогим одеколоном, — задаваться таким вопросом было вполне уместно.
Так как Александр не знал греческого, а Бурбаки — французского, то они могли общаться и обсуждать проблемы литературы только при помощи «посредника», молодого человека, служившего в лавке продавцом, странноватого типа, чопорного и раболепно-заискивающего одновременно, но имевшего одно несомненное достоинство: он великолепно владел французским.
Иногда они обедали в тавернах, в чудесных беседках из виноградных лоз. Бурбаки был холост, словоохотлив, благороден и щедр. Очень быстро стало ясно, что гораздо больше, чем Флобер или Юрсенар, его интересовала Элен. Продавец-переводчик, которого выпитое вино с чуть смолистым привкусом делало более естественным, переводил комплименты, любезности, тонкие намеки и остроумные шутки Бурбаки. Александр надеялся, что Элен отнесется к создавшемуся положению с юмором, но однажды вечером в отеле он был вынужден признать очевидное: его жена была явно очарована старым фатом, которого она находила «изысканным», «очаровательным», «бесподобным». Изумленный Александр ощутил укол ревности. Он хотел, чтобы она принадлежала ему вся, целиком, и вдруг он обнаружил, что какая-то ее часть отделилась от него и отдалилась. Он обнаружил, что в каком-то смысле уязвим, и был этим совершенно ошеломлен. На лице Элен он подмечал признаки зарождающейся страсти, которая могла бы разлучить их, если он не предпримет мер, соблюдая при этом предельную осторожность. Его богатое воображение рождало порой настоящие приступы бреда, во время коих ему мерещились ужасающие сцены… На людях он, разумеется, всячески старался держаться и не выдавать дурное расположение духа, но это ему плохо
