Леонид Эгги
Арест
Вопреки всему выжившим детям ГУЛАГа посвящается.
Предисловие к сборнику
Многим читателям, которым знакомы литературные публикации Леонида Александровича Эгги, предлагается две повести и несколько рассказов о детях ГУЛАГа, одна из которых автобиографична. В последние годы, мы, наконец, обрели правду о масштабных, небывалых в истории человечества жесточайших репрессий против своего народа со стороны коммунистического режима
После прочтения «Архипелага ГУЛАГ» — Солженицына, «Колымских рассказов» — Шалимова, «Слепящая тьма» — Кестлера и других авторов, переживших вопиющие беззакония тоталитаризма, в которых перед нами прошли леденящие кровь судьбы взрослых. А в предлагаемой читателям книге — судьбы детей тех мрачных мест и их восприятие той страшной действительности. Эта книга создает для нас картину нашего мрачного коммунистического прошлого более полной и завершенной.
Но не только в этом заслуга автора. Повести и рассказы прежде всего подкупают своей правдивостью, добротой, гуманизмом. Раньше такие книги назывались — Быль. Мир, в котором росли дети, репрессированные еще до рождения, был создан, чтобы лишить человека достоинства, сломить его духовно, отобрать нравственность. Прочтя книгу, читатель хорошо представит себе «ту жизнь» во всей ее «красе». Это был мир узаконенного беззакония, отсутствия всякой гарантии неприкосновенности личности, когда взрослые свыкаются с произволом, а дети — с колючей проволокой, овчарками и охраной. К сожалению, недобрые чувства присущи человеку, и толчком к их проявлению была та спецобстановка спецпоселков и спецпоселений, где расцветают самые низменные человеческие страсти и побуждения — «волчья» мораль, когда добрый человек становиться садистом, эгоизм перерастает в лютую ненависть ко всем и вся и вдобавок к этому — скученность, грязь, бедность и голодный рацион.
Автор был бы вправе призывать в своей книге к отмщению и возмездию, но мы этого не находим — чувство слепой ненависти не застилает глаза Леониду Эгги и его героям. Есть тут осуждение, но с целью предостережения, чтобы такое не повторилось, чтобы вновь не получили права голоса — жестокость, пренебрежение правами человека, его достоинством и честью, и, наконец, жизнью.
Повести и рассказы гумманистичны по своей сути, они проникнуты любовью к близким людям, таким же как автор, жертвам репрессии, детям спецпоселений, к животным и к суровой природе Севера. Сочувствие к этим людям вызывает книга и грусть по оставшимся там навеки. Леонид Эгги — этот сын ГУЛАГа, известен не только в Одессе своей правозащитной и миротворческой деятельностью То он несет еду брошенной старушке, то он везет гуманитарную помощь пострадавшим в боях в Молдове, то организует комитет помощи беженцам из Приднестровья.
В конце 80-х годов он — один из руководителей полуподпольной ассоциации беспартийных, участник антикоммунистических митингов. Сегодня он активный депутат Одесского горсовета, организатор круглых столов, часто выступает в прессе и по радио, делегат Международного конгресса в Риме и других международных конференций. Лейтмотив его выступлений — мир и согласие, терпимость и взаимопонимание людей разных взглядов и устремлений.
Более ста лет назад гениальный мыслитель Достоевский отчетливо предвидел, к чему может привести потеря в обществе основных (как теперь говорят, «общечеловеческих») моральных принципов — Правды, Добра, Справедливости, Красоты и Любви. Стремление к этим принципам, по мнению Достоевского, живет в каждом человеке, в глубине его души, как бы жизнь его не деформировала. Пусть предлагаемая читателю книга Леонида Эгги послужит воспитанию человека на этих принципах, ибо это — единственный путь к спасению мира.
Д. Малявин.
Председатель комиссии Одесского гор совета по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий.
I
Сон Ани был беспокойным. Порой сводило судорогой ее руки. Вчера Славик, младший брат, пока она была в школе, наелся отрубей и целый день у него болел животик Аня, таская на руках плачущего брата, ругала себя за то, что плохо завязала мешочек.
Мама пришла с работы настолько поздно, что ее перестали ждать. Она была чем-то расстроена Успокоив дочь: «Ничего не случилось, все нормально», — поцеловала сына, поела хлеба с кипятком, попросила Аню не сердиться: «Совсем сил не осталось. Сегодня лес везли и везли, сучки — как бревна»
Даже не прогрев, как обычно, после работы руки в тазике с горячей водой, сразу легла на топчан и крепко уснула. Аня положила затихшего брата к маме, потушила свет, улеглась рядом с ним и задремала.
Сквозь сон Аня услышала стук в дверь. Отчего-то затрепетало ее сердечко — кто это может быть среди ночи?
— Мария, открывай, это я, — раздается вместе со стуком знакомый голос нормировщицы с нижнего склада, где работает сучкорубом ее мама.
— Мария, начальник сказал без тебя не возвращаться, открывай дверь.
Аня повернула голову — мама, положив руки на грудь, ладони сжатые, — еще не отошли от топора и крючка, которым катают бревна, — спала и ничего не слышала. Положив ей ручку на плечо, сопел Славик. Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить брата, Аня подошла к двери, откинула крючок и растерянно прижалась к стене По-свойски, бесцеремонно вошли трое энкавэдэшников. Одного из них она знала: это был Фурман, тот самый, что часто проверяет бараки. Он подошел к топчану, дотронулся до мамы. — Ткаченко! Поднимайся!
Измученное тело мамы даже не пошевелилось
— Поднимайся, тебе сказано, — крепко встряхивая ее за плечо, сердился Фурман
Славик открыл глаза, которые в страхе остановились на энкавэдэшниках, вцепился в мать и расплакался Аня молнией метнулась к топчану, схватила брата на руки и, вернувшись к стене, прижалась щекой к его головке, тихонько шепча ему успокаивающие слова, а сама с ужасом смотрела на Фурмана, трясущего маму за плечи так, что голова ее болталась из стороны в сторону Поняв, что разбудить не удастся, Фурман кивнул одному из энкавэдэшников и они вдвоем сдернули мать с топчана, как есть, в рубашке.
— Одевайся, да поживей, некогда с тобой валандаться.
Мама, еще не проснувшись, натянула на себя платье, взглянула на стоящих энкавэдэшников, вздрогнула:
— За что?
— Сама знаешь, делайте обыск.
Остановившийся молча около печки круглолицый с ярким румянцем на щеках энкавэдэшник обвел взглядом комнату: чурбак вместо стула, стоящее на нем деревянное ведро с водой, чуть повыше — картинка, на которой изображены церковь и Бог… Сушатся две пары грубых ботинок, у окошка — небольшой, сбитый из крест-накрест жердин столик с двумя полочками На столе разложены несколько тетрадок, учебники, чернильница-непроливашка с торчащей в ней ручкой, банка с солью. Из нижней полки
