Тайные корреспонденты 'Полярной звезды'

Да здравствует разум!

А. Пушкин

Один из русских корреспондентов позже требовал уточнить программу «Полярной звезды»; разум-де не «политическая категория».

«Вам не нравится эпиграф „Да здравствует разум!“ — отвечал Герцен. — А мне кажется, что это единственный возглас, который остался неизношенным после воззваний красных, трехцветных, синих и белых. Во имя разума, во имя света, и только во имя их победится тьма. Оттого-то и не удались все революции, что они шли не под хоругвию разума, а чувства, верований» (XII, 317).

Перевернув титульный лист, мы видим «Объявление» о «Полярной звезде», перепечатанное с отдельного листка.

Затем идет открытое письмо Герцена к императору Александру II, под которым выставлена дата — 10 марта 1855 г.

Большие возможности мирных преобразований, заложенные в самой русской обстановке этого периода, — вот основная мысль письма. Герцен увлечен идеей, что императорская власть, необычайно сильная в России, абстрактно говоря, может без особых препятствий направить свою мощь на «благодетельные реформы».

«Государь! <…> От вас ждут кротости, от вас ждут человеческого сердца. Вы необыкновенно счастливы!» (ПЗ, I, II).

Однако смысл и направление такого письма станут понятнее, если представить, в каком окружении оно появляется. Эпиграфом к «Письму» Герцен взял отрывок из «Оды на день тезоименитства его императорского высочества великого князя Александра Николаевича», написанной Рылеевым в 1823 г. Там были строки:

Люби глас истины свободной,
Для пользы собственной люби,
И рабства дух неблагородный,
Неправосудье истреби…

Вслед за письмом Герцена к царю впервые на русском языке печатается знаменитое «Письмо Белинского к Гоголю»:

«России… нужны не проповеди (довольно она слышала их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе…»

Герцен восьмью годами раньше присутствовал в Париже при чтении Белинским этого письма, но копии тогда не снял. В 1851 г. он получил текст письма от близкого к петрашевцам Александра Александровича Чумикова, в будущем известного литератора и педагога⁵. Четыре года письмо Белинского находилось у Герцена, и вот наконец он мог пустить его в ход.

На страницах альманаха В. А. Энгельсон⁶ подверг резкой критике государственный строй различных стран (статья «Что такое государство?»).

Таким образом, русскими корреспондентами первой «Полярной звезды» могут считаться А. А. Чумиков (так сказать, заочно, через пять лет после передачи материала), эмигрант В. А. Энгельсон и, как всегда, М. К. Рейхель, информировавшая из своей парижской «штаб-квартиры» о всех интересных новостях, письмах и гостях⁷.

Герцен понимал, что настоящей связи с родиной, ради которой он затеял свое издание, еще нет. 8 июня 1855 г. он написал М. К. Рейхель, почему-то решившей, что наконец нечто прислали из России: «По молодости лет думаете, что статьи присланы оттуда — одна Белинского, одна Энгельсона, третья моя — да смесь» (XXV, 269).

28 июля 1855 г., когда альманах уже почти был готов, Герцен снова жалуется Марии Каспаровне: «Россия двигается гигантски, а наши друзья что-то отстают <…>. Германия набита русскими, на водах и на горах, — что же, нельзя письма ни с кем послать, стихов Пушкина, книг?» (XXV, 285–286).

И в это самое время друзья отозвались. Но прежде чем описывать это событие, столь важное для истории Вольной печати, надо рассказать поподробнее о тех друзьях, которых имел в виду Герцен.

* * *

Когда Герцен уезжал за границу (и кое-кто из близких предчувствовал, что — навсегда), друзья на нескольких тройках провожали его до Черной Грязи, первой станции по Петербургской дороге. «Мы там в последний раз сдвинули стаканы и, рыдая, расстались. Был уж вечер, возок заскрипел по снегу… Вы смотрели печально вслед, не догадываясь, что это были похороны и вечная разлука» (IX, 222).

Провожал Герцена московский кружок — Кетчеры, Грановские, Корши, Астраковы, Щепкины, Редкин. На проводах недоставало ближайшего из близких — Огарева, который из-за болезни не мог покинуть свое пензенское имение. Отсутствовали по разным причинам и некоторые другие приятели, постоянные гости и собеседники, с которыми Герцен давно был на «ты»; не было Белинского, молодого профессора Константина Кавелина, литератора и будущего издателя сочинений Пушкина Павла Анненкова, юного Ивана Тургенева, семейного врача и общего друга Павла Пикулина.

У Герцена было очень много общего с этими людьми — «нашими», как он их коротко называл: общая молодость, общие воспоминания; эти люди помогли романтической женитьбе Герцена. Много лет спустя он напишет:

«Такого круга людей, талантливых, развитых, многосторонних и чистых, я не встречал потом нигде: ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического. А я много ездил, везде жил; революцией меня прибило к тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить то же самое» (IX, 112).

Однако не все было просто и безоблачно между своими. Одной из причин, ускоривших отъезд Герцена, были его разногласия с Грановским и некоторыми другими друзьями. Грановский не принимал далеко идущих выводов Герцена и Огарева, выводов, отрицающих личную религию и требующих коренного общественного переворота. Письма Герцена из-за границы, а затем его эмиграция углубили расхождения. Однако общего было еще много. Когда Михаил Семенович Щепкин уговаривал Герцена бросить типографию, тот не соглашался, молчал и жалел старика. «Он уехал; но неудачное посольство его все еще бродило в нем, и он, любя сильно, сильно сердился и, выезжая из Парижа, прислал мне грозное письмо. Я прочитал его с той же любовью, с которой бросился ему на шею в Фокстоне⁸ и — пошел своей дорогой» (XVII, 273).

Когда была оказия, друзья писали Герцену. Герцен отвечал:

«Прощайте. За одно объятие, теплое, братское с вами отдал бы годы, так бы один вечер провести вместе. Но влечет, куда не знаю… Но что бы ни было, верьте в меня, любите меня. Прощайте… » (7 августа 1852 г., XXIV, 319).

От них, от «наших», Герцен ждал первой помощи (ясно понимая, впрочем, что есть в России люди, которые идут дальше и решительнее и которые в свое время тоже ответят).

«Пусть книги пришлют да стихи Пушкина», — просит Герцен Марию Каспаровну Рейхель один раз, второй, третий… А Мария Каспаровна все передает в Москву, но книг и стихов оттуда не шлют.

«Я шесть лет говорю всем отправляющимся — жалуется Герцен, — у Христофорыча есть полный список запрещенных стихов Пушкина. Теперь знают в Москве о типографии, — при выезде никого не осматривают» (XXV, 70).

Христофорыч — это Николай Христофорович Кетчер. Кетчер был не трус; к нему в самые сумрачные