Ирина не могла думать: она просто переживала ни с чем не сравнимое чувство освобождения от боли.
— Я решил прервать опыт, — сказал Шиманский. Голос его звучал виновато.
Ирина быстро сняла шлем.
— Сергей Иванович, диагноз довольно простой. Острое воспаление черепномозговых нервов. По- видимому, началось с невралгии тройничного нерва, осложнилось вторичными явлениями…
Шиманский недоверчиво покачал головой:
— При невралгии тройничного нерва должна ощущаться пульсирующая боль. А больной на нее не жаловался.
— Это понятно, — возразила Ирина. — Боль перешла за пределы, при которых человек еще может ее точно локализовать и определить. Она стала слишком сильной, слишком длительной, вызвала другие боли, сопутствующие… Если хотите, вы можете убедиться.
Шиманский энергично кивнул:
— Добро! Так и сделаем.
Ирина помогла ему надеть и застегнуть шлем. Он сел в кресло, махнул рукой.
Свет Ирина не выключила. Она внимательно следила за выражением лица профессора. Седые, клочковатые брови его поднялись, лоб прорезала глубокая вертикальная складка, морщины под глазами начали подергиваться. Это наступала боль. Шиманский закусил губу, закрыл глаза.
Ирина отвернулась к регистратору биотоков.
Впоследствии она часто вспоминала этот момент. С первого взгляда, мгновенно она увидела в двух вычерченных прибором изломанных, пульсирующих линиях удивительную закономерность. Эта закономерность была выражена настолько четко, что Ирина сразу забыла обо всем другом. Она забыла о больном, забыла о Шиманском — все ушло куда-то, остались две тонкие изломанные линии. Закономерность, поразившая Ирину, была очень простой: когда врач надевал шлем и настраивался на болевые импульсы исследуемого, тому становилось легче. Ирина еще не видела больного, но регистратор биотоков бесстрастно свидетельствовал: при работе аппарата пульсирующие, расстроенные биотоки мозга больного постепенно приобретали нормальный характер. Регистратор биотоков отметил это дважды: когда Ирина сидела в кресле и сейчас, когда ее место занял Шиманский.
…Короткий звонок прорезал тишину. В этой абсолютной, напряженной тишине он показался Ирине оглушительным звоном. Она поспешно сняла с панели болеанализатора телефонную трубку. Говорила сестра, наблюдавшая за больным. Голос ее был откровенно удивленным: больной почувствовал внезапное облегчение и… заснул.
Ирина выключила болеанализатор. Шиманский встал; ремешок шлема не поддавался — у профессора дрожали руки.
— Вы правы, — взволнованно сказал он. Кашлянул, исподлобья взглянул на Ирину. Его беспокоило, так ли он держался во время опыта. — Вы правы. Это воспаление черепномозговых нервоз. Редкая форма… Что с вами?
Только сейчас он заметил, что Ирина не слушает.
— Что с вами? — повторил он.
Ирина вздрогнула, недоумевающе посмотрела на профессора. Он повторил еще раз:
— Что с вами? Что случилось?
Она молча показала на регистратор биотоков. Шиманский не сразу понял.
— Подождите, подождите, — бормотал он, вглядываясь в запись биотоков.
Ирина передала ему слова сестры.
Шиманский вытащил сигареты. Спичек не оказалось, он машинально похлопал себя по карманам, потом скомкал сигарету и сунул ее в карман халата.
— Понимаю, — хрипловато сказал он. — Заставляя совместно работать мозг больного и мозг врача, мы распределяем одни и те же болевые ощущения на два мозга. Уже по одному этому больной должен почувствовать некоторое облегчение. Но главное… Да, конечно! Главное в том, что свежий, не истощенный болью мозг врача активно противодействует, борется, его силы еще не израсходованы… А ведь это открытие! И какое! Значит, ват аппарат можно применять не только для диагностики, но и для лечения. Скажем, при шоковых состояниях, как вы думаете? — Он внимательно посмотрел на Ирину и продолжал уже совсем другим голосом, негромким, спокойным: — Я не люблю делать поспешные выводы. Но тут не может быть ошибки. Должен поздравить вас.
Ирина, не отвечая, смотрела на регистратор биотоков Шиманский с досадой подумал: “Надо было сказать как-то иначе. Эх, сухарь, сухарь! Славная девушка…” Ему вдруг вспомнился Логинов, он поморщился: “Такая девушка… и этот проныра! Нет, жизнь устроена глупо, глупо!”
Вслух он сказал:
— Вам надо собраться с мыслями.
Ирина медленно вошла в комнату. Машинально сняла халат, повесила у двери. На подоконнике стояли колбы с хризантемами. Ирина долго смотрела на цветы
Она не думала, не могла сейчас думать. Сказывалось нервное напряжение, усталость сковывала мозг.
Она села на широкий подоконник. Прижалась щекой к нагретому солнцем стеклу. Приближался вечер — тихий, теплый, добрый.
Барометр над столом показывал бурю.
“ОРЛЕНОК”
Мой друг, мой далекий друг, буду говорить с тобой. Капитан разрешил нам говорить сорок минут. Кристаллофон запишет то, что я скажу. Потом шифратор сожмет, спрессует записанное — и на мгновение корабельные реакторы отдадут передатчику всю свою мощь. Короткий всплеск энергии, несущий мои слова, будет долго идти сквозь черное Ничто. Но настанет время — и ты услышишь мой голос.
Я должна многое сказать тебе. Еще несколько ми-пут назад, выслушав распоряжение капитана, я знала, что именно надо сказать. Я бежала по трапу, чтобы скорее попасть в свою каюту. Но стоило мне включить кристаллофон — и я почувствовала, что слова, казавшиеся такими необходимыми, совсем не нужны.
Вероятно, это усталость. Да, все мы безмерно устали. Через двадцать девять дней после старта, когда корабль достиг субсветовой скорости, приборы отметили повышенную плотность межзвездного газа. С этого времени аварийные автоматы почти беспрестанно подают сигналы опасности. Я слышу их звон и сейчас, когда говорю с тобой. Межзвездный газ постепенно разрушает оболочку корабля. Установки магнитной защиты, доведенные до предельного режима, работают с перебоями. Частицы межзвездного газа проникают сквозь экраны реактора, вызывая побочные реакции. Электронные машины захлебываются в потоке бесконечных расчетов…
Мы свыклись с опасностью. Сигналы аварийных автоматов вызывают только одно ощущение — глухую досаду. Сигналы означают, что снова надо идти к пультам управления. Снова думать, рассчитывать, искать. Усталость сделала нас неразговорчивыми. Мы молча работаем, молча едим. И, если кто-нибудь пытается шутить, мы лишь молча улыбаемся.
Но раз в сутки все изменяется. В двадцать часов по корабельному времени капитан выключает систему аварийной сигнализации. Управление кораблем полностью передается электронным машинам, и мы идем в кают-компанию. Час — с двадцати до двадцати одного — мы разговорчивы, оживленны, веселы. Мы ведем себя так для единственного пассажира корабля. Этот пассажир выходит из своей каюты только на
