выбивать себе крохи времени, отбиваясь от настырности и любопытства множества людей, которым просто нечего было делать. Эта девушка, похоже, принадлежит к той распространенной нынче категории людей, которые, абсолютно ничего не умея делать, готовы болтать обо всем на свете, выказывать информированность, делая вид, что именно они решают все проблемы.
- Кстати, моей дочке, пожалуй, столько же лет, сколько вам, неожиданно для самого себя сказал Карналь вдогонку Анастасии.
Она остановилась у двери, глянула на него без любопытства.
- Очевидно, я должна сказать, что моему отцу столько же лет, как и вам. К сожалению, это не играет никакой роли.
- Ошибаетесь, в этом мире все играет роль и все имеет значение. Для начала вы могли бы записать воспоминания о войне вашего отца.
- Он погиб.
- На войне? Но ведь...
- Вы хотите сказать, что тогда я не могла бы родиться? Он погиб, когда я училась в девятом классе. Испытывая новую военную технику.
- Простите, если причинил вам боль.
- Но о войне он не рассказывал мне никогда. Не знаю, почему. Может, собственным детям отцы никогда об этом не рассказывают. Мне кажется, что даже генералы рассказывают о войне лишь чужим детям - не своим. Пионерам, красным следопытам...
- А ваш отец?..
- Он был полковник.
Карналь вздохнул:
- Я только лейтенант.
- Но теперь вам, наверное, давно уже присвоили генерала?
- Забыли так же, как забыли выслушать мои военные воспоминания. Кажется, никто, никогда, кроме...
Он сказал 'кроме' и замолк. Анастасия уже не могла так уйти отсюда, чувствуя, что их разговор из неприятно-официального неожиданно приобрел характер почти интимный. Уйти - означало оставить этого человека с его болью, а что Карналь был полон боли - это Анастасия видела отчетливо и безошибочно.
- Знаете, - сказала она негромко, - может, вы когда-нибудь захотите рассказать мне что-то, хотя я и не имею права на такую дерзость, но уж так вышло... Ваш помощник легко найдет меня... Или же... может, я почувствую сама и приду... Хотя опять же и это почти граничит с нахальством. Простите за вторжение.
Карналь подумал, что ему не мешало бы иногда чуть больше уравновешенности в обхождении с людьми. Всегда ловил себя на мысли, что слишком резок, но всегда запаздывал с этим выводом. Мысли на лестнице, как говорят немцы.
Он пошел по отделам поглядеть, как там идут дела. Это называлось 'профессорский обход'. Когда к СКБ присоединился еще и завод, Карналь с ужасом стал ощущать, что из-под его влияния ускользает почти все. Уже не мог помнить всех людей, как это было когда-то, не охватывал всех проблем, не говоря о деталях, невольно становился главным специалистом по обобщениям, мог только сопоставлять факты и идеи и обобщать, за детальной же разработкой наблюдать не имел возможности. Перегруженность или склероз? Память начинала сдавать, работать только избирательно, сама отбрасывала множество ненужных вещей: номера телефонов, фамилии, имена, термины, всяческие данные, названия, формулы. Так дойдешь до того, что и таблицу умножения забудешь, если не будешь пользоваться ею месяц или два.
Более всего угнетало Карналя то, что он не знал многих своих сотрудников. Когда-то он принимал людей на работу сам, каждого изучал в деле, с каждым налаживал контакты, подбирал ключи к сердцу и к мозгу. Теперь, знал это наверное, воспользовавшись его невероятной загруженностью, подсовывал ему людей Кучмиенко и уж выбирал точнехонько таких, как сам: нивелированных, одинаковых, ленивых обещальников, показных добряков обычный балласт и в науке, и на производстве, да и вообще в жизни.
Два молодых конструктора, совсем незнакомые Карналю, склонившись над журналом 'Америка', читали стихи Вознесенского и сравнивали, насколько удачно сделан перевод на английский.
'Меня тоска познанья гложет... и Беркли в сердце у меня', - услышал Карналь.
Возможно, умышленно задевали его, чтобы он набросился на них. Не академик - администратор.
Карналь не отреагировал. Конструкторы разочарованно посмотрели ему в спину, отложили журнал.
- Дает старик? - спросил один.
- Дает, - согласился второй.
Для всех двух тысяч людей объединения академик оставался неразгаданным. Никто никогда не знал, что он скажет, как прореагирует, как посмотрит на то или иное. Сплошной знак вопроса. Неуловимость, гибкость мысли просто сверхъестественная.
Карналь между тем ходил по отделам, слушал, делал замечания, что-то подсказывал, иногда довольно удачно, удивлялся меткости своих слов, а сам думал о другом. Сказал журналистке, что никто его не слушал и не хотел слушать, но это неправда. Ведь была Айгюль и ее мать. Дочка и жена его товарища, Капитана Гайли, убитого эсэсовцами под злым дождем в маленьком гессенском местечке. Был родной отец, который получил две похоронки на сына, а потом сын явился словно с того света. Был Попов, начальник отдела кадров в университете, тот самый Попов, который вызывал к себе студента Карналя.
...Попов сидел на втором этаже в маленькой комнатке с обитой железом дверью, он усадил Карналя в темной передней, дал лист чистой бумаги и сказал: 'Пиши автобиографию'. Карналь написал, отдал, тот отпустил его, а через два дня позвал снова, дал лист бумаги, снова велел: 'Пиши автобиографию'. Карналь написал снова, молча ушел, когда же это повторилось в третий раз и он в третий раз изложил свое недолгое, но тяжелое жизнеописание, то на прощанье спросил: 'Еще буду писать?' - 'Понадобится, так и будешь', - спокойно ответил Попов.
Был он маленький, бледный, без кровинки в лице, кутался в старую шинель - в комнатке стоял лютый холод. Чтобы согреться, Попов ходил по комнате, поскрипывал протезом. Не хотелось быть слишком резким с таким человеком, но Карналь не мог удержаться от насмешки: 'Даже последний идиот уже запомнил бы эту страницу и писал бы вам ее целых сто лет, не отходя от первой версии'. 'А ты думаешь, что мне отбили не только ногу, но и голову? - в том же тоне ответил ему Попов. - Твое прошлое никого не интересует. Ты уже описал его всюду'. - 'Тогда зачем же это творчество?' - удивился Карналь. - 'Для напоминания'. - 'Напоминания о чем?' - 'Чтобы не болтал языком слишком. Ты студент, хочешь стать ученым, у тебя своя работа, у меня своя. Меньше распускай язык'. - 'Кучмиенко? - сразу догадался Карналь. - Капнул о наших спорах... Он?' Попов вытолкал его из комнаты. Ничего не сказал, но и не вызывал больше писать автобиографию, и Карналь убедился: Кучмиенко его продал.
Было ли на самом деле? Было. Друзей не выбирают. Так складываются обстоятельства, так складывается жизнь, к этому добавляется либо собственная нерешительность, либо чрезмерная доброта твоя, либо неоправданное восхищение. Но в начале почти всегда стоит его величество случай, и это хорошо, если найдешь в себе мужество перебороть его всесильность и не позволишь отравить остаток твоих дней.
С Кучмиенко Карналь не мог не подружиться. Оба опоздали к началу занятий в университет, пришли на физмат, когда первокурсники уже чуть ли не два месяца карабкались по крутым каменистым тропам науки (каждый с первого дня прочитал и запомнил навсегда Марксовы слова об этих тропах и о том, что лишь тот достигнет сияющих вершин науки, кто...). Правда, у каждого были свои причины опоздания, но это уже не имело значения.
Карналь подал заявление и документы в тот университет, о котором столько наслушался от покойного Профессора в концлагере, и именно на тот факультет, где до войны преподавал Профессор Георгий Игнатьевич. Проблема выбора перед ним не стояла, линия жизни определена была еще тогда, когда он впервые услышал Профессора и лишь краешком своего юношеского ума прикоснулся к таинственному миру высоких чисел.
Подавать документы не поехал, так как до Одессы было далеко, да и наездился перед этим
