Когда она на следующий день рассказала Альбине, что этот Яковас ждал ее у проходной, проводил до самого подъезда и попросил разрешения наведаться, Альбина не удивилась.
— Я ж тебе говорила, что он тобой явно заинтересовался. А что не очень молодой — это ничего. Зато не будет заглядываться на других.
Любу это очень смутило. Она уже пожалела, что согласилась, чтобы он пришел. Но как было отказать человеку в его желании узнать что-нибудь о своих родных? А то, что всю дорогу молчал, можно понять — не на ходу же расспрашивать. Ведь сама тоже не спросила о Боре. Но в понедельник обязательно спросит. Только не сразу. Пусть он заговорит первым. И уж потом она спросит, были ли у него в том, советском, лагере друзья. Уточнит свой вопрос тем, что сами они в лагере кто по две, кто по три «держались вместе», то есть норовили работать рядом, на утренних и вечерних «аппелях» становились друг за дружкой, делились воспоминаниями о прежней жизни. А когда одну из подруг во время очередной селекции угоняли в газовую камеру, оставшаяся не сразу примыкала к такой же осиротевшей.
Нет, об этом ему рассказывать ни к чему. Мужская дружба, наверное, проявляется в чем-то другом. Надо ему просто описать, как Боря выглядел. Что он высокий, светловолосый, не похож на еврея. И по- польски говорит без акцента. Может, попав в плен, догадался назваться поляком.
Весь вечер, а потом всю неделю она представляла себе их будущий разговор.
Но он был совсем не таким.
В понедельник этот человек так же, как в прошлый раз, встречал ее у проходной. И так же всю дорогу молчал. Только когда она пригласила его подняться наверх, он, сев на «свою» табуретку, заговорил. Но почему-то о ней.
— Ваша подруга говорила, что из всей семьи вы одна уцелели.
— К сожалению…
— Я вам от всей души сочувствую.
— Спасибо.
— Одиночество очень тягостное чувство.
— Да, очень…
— Может, все-таки есть надежда? Вы не пробовали искать? Через Красный Крест, например. Может, кого-нибудь из ваших освободили англичане или американцы, и они сейчас в одной из европейских стран. Правда, отсюда предпринять такие поиски не очень просто — нынешняя власть не жалует переписку с заграницей. Но иногда эти запросы увенчиваются успехом.
— Что моих родителей нет, я знаю. Папу забрали еще до гетто, во время одной из первых облав на евреев-мужчин. Взяли якобы как заложников, но всех расстреляли. В гетто я была с мамой и сестренкой Сонечкой. В тот день мама заболела и не смогла выйти на работу. Даже подняться не могла. Чтобы ее не обвинили в саботаже, я вышла вместо нее. Случайно была свободна — накануне в нашу мастерскую, я тогда работала в самом гетто, не завезли очередной партии солдатского белья и перчаток для починки. Мамин бригадир — из своих — сделал вид, что не заметил подмены. А когда я вечером вернулась, их не было — ни мамы, ни Сонечки. Оказалось, что днем была очередная акция — так назывались угоны на расстрел — и всех неработающих, даже тех, кто был после ночной смены, забрали.
— Извините, что я вас расстроил. — Он поднялся. — Не буду больше утомлять.
— Нет, ничего. — Она не хотела, чтобы он ушел и она опять осталась одна. — Если вы не спешите…
— Спасибо. — Он опять сел. Но молчал.
Это обоюдное молчание затянулось. И она решилась.
— У вас в немецком лагере, а потом в советском были друзья?
— Мы там все были товарищи по несчастью. Вас интересует кто-нибудь конкретно?
Люба смутилась. Не знала, как назвать Борю.
— Мой давний друг, еще по гимназии. В армию, уже советскую, его взяли незадолго до войны. — Память ее вернула в их прощание, и голос задрожал. — Если попал в плен, мог назваться поляком. Он блондин, не похож на еврея. И по-польски говорит без акцента.
Она умолкла. Поняла, что эти уточнения напрасны, — сидящий напротив нее человек даже фамилии не спросил.
— К сожалению, не могу вас обнадежить. В обоих лагерях, по крайней мере в доступном мне кругу общения, я был единственный еврей. — И поспешил добавить: — Но ваш друг мог оказаться в другом лагере. Их, увы, было много. И тех и других…
Она не решилась ему сказать, что этим же утешала приходивших к ней людей. Ждала, чтобы он наконец спросил о своих.
Но услышала совсем неожиданное:
— Извините меня за не совсем тактичный вопрос. Этот молодой человек, которого вы, очевидно, все еще ждете, ваш жених?
— Н-н-нет. — Не объяснять же ему, что они об этом еще не говорили, хотя подразумевали. И чтобы он больше не спрашивал о Боре и ей не надо было произнести, что его родители получили извещение о гибели сына, поспешила спросить, хотя это уже знала: — А сколько времени вы были в том, советском, лагере?
— Четыре года и два месяца. Столько времени потребовалось, чтобы убедиться, что не мог еврей добровольно сдаться Гитлеру в плен.
В комнате опять повисла гнетущая тишина. Люба уже собиралась спросить, был ли кто-нибудь из его родных в гетто или концлагере, но он опять заговорил совсем о другом.
— Вам, наверное, особенно напоминает прошлое то, что больница, в которой работаете, находится недалеко от бывшего гетто?
— Я и без этого помню. У моей мамы и Сонечки могилы нет. Вернее, я не знаю, у какой из ям их расстреляли. Ведь ямы пусты. Чтобы не оставить даже мертвых свидетелей, их вторично уничтожили. Сожгли. Поэтому хожу к ним в гетто, то есть в бывшее гетто. Только — в сумерках, когда теперешний мирный вид улицы — свет в окнах, цветы на подоконниках — не так мешает вспоминать прошлое.
— А вас не коробит, что после всего этого, даже теперь… Я имею в виду отношение к нам… — Он явно чего-то не договорил. Только вздохнул. — Ведь даже наших убитых лишают национальности. Вы нигде не прочтете и не услышите, что расстреливали и сжигали в печах крематориев евреев. Просто абст-рактных советских граждан. Хотя только евреев убивали за национальность. — Он пристально посмотрел на нее, словно решая, продолжать ли. — Надеюсь, что могу с вами быть откровенным. Это политика. Официальное отношение к нам.
Она боялась даже самой себе признаться, что он прав.
— Но вас же из этого, уже советского, лагеря выпустили.
— Вы, наверное, не только наивный, но и добрый человек. Хоть настрадались, стараетесь не видеть зла.
— Я же вижу и добро. От Альбины, например.
— Частное не исключает общего. Даже при немцах были люди, к сожалению, единицы, которые, рискуя жизнью, спасали евреев.
Он, как и в прошлый раз, неожиданно поднялся.
— Я вас, кажется, утомил. Извините.
Она не стала отрицать. Ей на самом деле было не по себе от того, о чем он заговорил.
— Разрешите наведаться к вам еще раз.
— Пожалуйста. — Ей неудобно было ему отказать — ведь так и не спросил о своих родных.
— Если можно, в следующий понедельник.
— Хорошо.
Альбине она о его приходе рассказала. Но о том, что он говорил об антисемитизме, промолчала — ведь Альбина не такая. И очень тактична — не расспрашивала подробностей. Даже не повторила своего предположения, что «он тобой явно заинтересовался».
В понедельник он снова ждал ее у проходной. И так же, когда они переходили на другую сторону, бережно поддержал ее под локоть. Но опять молчал.
