своими широкими плечами, он снова взялся за молот.
Старик вернулся в свою каменную яму и, повесив голову, постоял так над осколками плит. Не оставалось ничего другого, кроме как добыть новые плиты. Для этого надо было продолбить отверстие, и он тут же стал выбирать такое место, где взрыв, разворотив скалу, открыл бы ровные пласты в каменном теле земли.
Два долота заговорили наперебой.
«Тук! Тук! Трах!» — пели камень и железо, и чем глубже уходил железный клин, тем более мягким, хриплым и глухим становился звук.
Солнце, поднявшееся уже высоко, припекает натруженные спины каменотесов и сквозь грубые потные рубахи жжет их тела.
Старик проворно заносит молот. После каждого удара он приподнимает вошедшее в камень долото и снова забивает его. Отверстие еще мелко. Он вслушивается в звуки за стеной. Да, звук, доносящийся оттуда, глубже, он словно исходит из глубины земли.
«Хрясь!» — отзывается снизу камень. «Тук!» — выбивает молот по сплющенной верхушке долота. Внука надо было с собой прихватить. Да кто ж знал, что этот злодей разобьет плиты… Обгонит его, разбойник! Работает как зверь.»
Удары на минуту умолкают.
«Выгребает грунт или воду наливает, — рассуждает старик, — а может, долото сломалось или ручка молота».
Но вот уже снова скрежещет долото: «Хрясь! Тук! Хрясь!..»
Симеон подливает воды, чтобы умягчить камень, и думает: «Обтешу-то я быстрей. Тут ему за мной не угнаться». Он вспоминает годы, когда Цвятко ходил у него в учениках. Видит его зеленым пареньком, еще безусым, но сильным, как бык. Это ведь он его ремеслу научил. Как ему, собаке, не стыдно…
Он снова прислушивается к звукам за стеной. Железное острие уже глубоко вошло в скалу. Мягко и глухо звучит молот. Слух пока его не подводит, а рука устала. Опухшие, отвердевшие от работы и старости суставы плохо его слушаются. Спина болит. Молот бьет неточно и кажется очень тяжелым.
_ Постарел я, — шепчет Симеон.
«Постарел, постарел», — словно повторяет камень.
Старик улыбается кроткой, беспомощной улыбкой, взгляд его теряет остроту.
Вдруг он перестает стучать и в тревоге выпрямляется.
За каменной стеной непривычно тихо. Миг, два… Что-то угрожающе зашипело. Он понял и кинулся к нависшим скалам. Поздно. Раздался взрыв. Грохот разодрал небо и обсыпал его осколками камня. Прежде чем он добрался до заслона, камень глухо стукнулся ему в спину. Каменотес упал ничком, раскинув руки.
Боль была такой сильной, что Симеон не мог даже крикнуть. Он приник к земле, вытаращил глаза и тяжело задышал. Ему казалось, что он умирает. Перед самым своим лицом он видел лишь осколки камней, которыми была полна его яма и на которых он лежал. Он услышал, как Цвятко вернулся и, зачем-то кашлянув, принялся стучать молотом по камню. Спина у Симеона онемела, а при каждой попытке подняться его пронзала боль. От боли и бессилия он беззвучно заплакал.
Когда боль немного отпустила, старик встал и пощупал спину. Место, куда ударил камень, быстро отекало. Он кряхтел, бормоча себе под нос:
— Убить меня хочет, разбойник. Покалечил, разрази его гром.
Старик доковылял до своего отверстия. Из-за каменной стены раздавались удары молота. Симеон попытался работать, но дело не шло. При каждом движении он испытывал сильную боль, вся спина горела. Он решил спуститься в город и заявить в полицию. Да, но свидетели? Поняв, что управы на Цвятко ему не найти, Симеон тяжело и шумно вздохнул.
Послышался грохот камней. Цвятко, злодей, убийца, выламывал плиты. Все кончено. Старик прислушался. За стеной кто-то кряхтел.
«Слишком большой камень, не может сдвинуть», — подумал Симеон. Но вдруг кряхтенье стало громче и зазвучало как стон.
Старик перестал стучать.
Стоны за стеной раздавались все громче и чаще. Человек шумно дышал, матерился, задыхался. «Господи!» — услышал старик.
Он побежал к стене и заглянул за нее.
Рыжий белотелый здоровяк стоял среди камней и, вскинув выше, головы мускулистые руки, подпирал широкую выдававшуюся вперед плиту, над которой нависал, точно клюв, громадный каменный выступ. Рябое лицо его налилось кровью. Тело дрожало, со лба капал пот. Стоило плите упасть, как рухнул бы и нависший над ней каменный выступ, который раздавил бы его на месте.
Какая-то сила толкнула старика к нему. Но не успел он сделать шаг, боль снова ожгла его спину и отбросила назад. Он обернулся, схватил свой инструмент, засуетился и длинными тяжелыми прыжками, точно остерегаясь чего-то, побежал к спуску.
Вслед ему понесся отчаянный крик:
— Спасите! Братец, дедушка Симеон!
Крик стегнул его, как удар кнута, и на миг оглушил. Старик остановился, обернулся и побежал назад.
Он подбежал вовремя. Своим ломом подпер плиту, и Цвятко отскочил в сторону. Потом отступил и выдернул лом. Плита упала, а за ней с грохотом обрушился и нависший выступ, разбив плиту вдребезги…
Каменотесы сели на камни. Цвятко тяжело дышал. Лицо его побледнело, по телу пробегали спазмы страха. Вдруг он поднял голову и взглянул на старика. Глаза его смотрели тепло. Сквозь обычную жесткость светилось страдание.
— Прости меня, — сказал он тихо.
Симеон смотрел на город, где горизонт был закрыт серым пыльным зданием. Завод изрыгал кудрявые клубы черного дыма, которые рассеивались по всему небу.
Рыжий тоже посмотрел туда.
Они молчали и даже не пожали друг другу руку. Потом молча разошлись.
Между ними осталась желтоватая каменная стена, которая их разделяла.
Сочельник
© Перевод Н. Глен
На трамвайной остановке, у деревянного павильона, Ставри-маляр остановился и прислушался. Ему показалось, что там кто-то кашляет. Постояв несколько секунд, он ясно расслышал слабый кашель и потом какие-то странные тихие звуки — словно аккорд губной гармоники. Звон колоколов доносился из города, окутанного туманом и дымом, как неясный рев. Временами рев усиливался, разливался волной и подступал ближе, точно стая птиц на звонких крыльях. Он словно бы стремился взорвать холодное спокойствие этого серо-желтого, грязного моря, затопившего город с его тысячами огней. Вокруг на заснеженной немощеной площади не было ни души. Свет двух электрических фонарей добирался до темно-зеленых верхушек сосновой рощи, безмолвно подымавшейся по ту сторону площади.
Ставри направился ко входу в павильон. Смерзшийся снег скрипел и рассыпался под его тяжелыми башмаками. Крупный, неуклюжий и сутулый, он был похож на медведя, ставшего на задние лапы.
В этот вечер он выпил в городе, опоздал на последний трамвай и теперь возвращался домой пешком. Возможность встретиться с живым существом обрадовала его. Заглянув в дверь павильона, он увидел, что на тяжелой, окованной железом скамье сидит, съежившись, щуплый мальчонка в широком пальто, из-под которого свешиваются ноги в старых башмаках. Штанины заткнуты в башмаки. Мальчонка обеими руками прижимал ко рту губную гармонику и смотрел на него спокойными черными глазами.
По морщинистому лицу Ставри расплылась приветливая улыбка. От его тяжелого дыхания по
