шумом шагов этого сладостно томительного покоя. Мне казалось, что деревья и травы делают мне знаки молчать. Я улыбался и чувствовал гордость оттого, что мирно иду по лесу и хоть и охотник, а никого не трогаю. Не потоптал ни травинки, не вспугнул ни одной птицы, не прогневал ни одно лесное божества Только канюки все вопили, и это, сам не знаю почему, мне уже не нравилось.
Я повернул к Соленым источникам. В одном из них вода была мутная, полная прядей серовато- коричневой шерсти. Видно, только что купался олень. Следы его на черной тине напоминали следы вола. Я пошел дальше, вниз по течению реки. Долина сузилась. По обоим берегам стояли густые молодые леса. От них шел особенный дух, каким пахнет лес на солнечном припеке. Ружье висело у меня на плече, а птицы продолжали канючить где-то поблизости. Я вышел из теснины. Долина снова расширилась, обнаружив красивую продолговатую поляну. Как раз в это мгновение канюки стали спускаться у меня над головой. Спускалась самка, а самец следовал за ней, и тут произошло вот что: кто-то снял ружье с моего плеча и пальнул…
Самка запищала, опустила крылья и рухнула в лес, и он поглотил ее, спрятав от моих глаз, словно желая поскорей скрыть это убийство. Гора застонала, наполнилась ропотом и долго роптала каждым своим ущельем, каждой ложбиной…
Ружье дымилось у меня в руках. В ушах гремел выстрел, протест горы разносился раскатами во всей ее громаде, в глазах моих мелькали красные и синие пятна. Горячая волна пробежала по моему телу.
Как же вздрогнул, наверно, и вскочил дремавший самец серны! Какая смертельная тревога помутила его до тех пор спокойные и блаженно-кроткие черные глаза! Как широко раздулись его ноздри, как сверкнуло белое зеркало у него на заду! Он пустился наутек по лесу, объятый паническим страхом. Паника овладела всей горой. Взметнулись сто пар длинных, как шлепанцы, косульих ушей, сто пар полных ужаса глаз широко распахнулись.
Я боялся идти назад.
Дойдя до какой-то брошенной лесопилки, я заглянул в затянутый ряской водоем, окинул взглядом посеревшее строение, полуразрушенное и словно обгоревшее. На месте разбитой дощатой крыши вздымались только две громадные балки, а над ними торчал перешибленный желоб, по которому когда-то лилась вода, вращая жестокую пилу. Какой-то дровосек разводил тут костер, и теперь пепел, серый и влажный, лежит свинцовым караваем, а рядом коровий помет и смятая коробка из-под сигарет.
Пора обратно. Только не тем же путем, не долиной. Я поднимаюсь вверх по склону, останавливаюсь на красивой седловине, обедаю, потом растягиваюсь на мягком мху, подложив ружейный приклад себе под голову, и засыпаю…
Когда я проснулся, солнце висело над сине-зеленым гребнем, большое, теплое. Наступали прекрасные июльские сумерки, тени прорезали овраги. Было весело. Только одинокий канюк все плакал и звал свою мертвую подругу…
Я вернулся в сторожку. На поляне паслась лошадь. Дверь в сторожку была закрыта. Я услышал голос капитана. Он ходил по лесу и кричал:
— Май! Май!
Серна увела сына.
СТАРЫЙ ДЛИННОУХИЙ ЗАЯЦ
Товарищ мой был в большой печали. Он даже забыл изжарить отличные грибы, которые я собрал утром. Ему не сиделось в сторожке, и он все ходил по лесу, вереща, как серна. С собой он взял Миссис Стейк и ее козленка. Надеялся с их помощью подманить нашего Мая.
К обеду он вернулся, сел за стол и кинул на него шапку.
— Далеко увела, — промолвил он, сконфуженно поглядев на меня. — Во всем виновата проклятая коза. На кой она черт нам теперь?
Я промолчал.
— Коли нет больше серненка, она нам совсем не нужна… Как ты думаешь, может Мирка уйти из этих мест и увести Мая куда-нибудь еще?
— Не знаю.
— Ох! — вздохнул капитан.
Сторожка словно опустела. Комнаты полны света, но белые оштукатуренные стены как будто примолкли.
Капитан Негро перестал говорить со мной. Он напустил на себя сердитый, мрачный вид и занялся стряпней, ожесточенно гремя кастрюлями. Время от времени он подходил к двери, глядел в лес, произносил «гм» и с гордым возмущением возвращался на кухню, откуда доносилось шипение поджариваемых грибов. Таким манером этот старый черт хитрил с самим собой и со мной, стараясь представить дело в этаком виде: «Не понимаю, что это Май до сих пор не возвращается. Я ведь велел ему быть вовремя».
Когда грибы были готовы, он молча поставил их на стол.
— Мне не хочется есть, — сокрушенно заявил он и ушел на кухню.
Я встал, тихонько подошел к кухонному окну: Черный капитан сидел спиной ко мне и с большим аппетитом уплетал жареные грибы, выложенные на алюминиевую тарелку, бормоча что-то себе под нос…
Я вернулся в комнату. Не было смысла прерывать эту комедию. Капитан отличался буйным воображением, а так ему легче было пережить свою вину.
Вечером я сказал ему:
— Налей молока в бутылку и принеси мне.
Он вздрогнул, но не решился спросить, что я собираюсь делать.
Я положил бутылку в сумку и вышел. Капитан проводил меня до самого леса. В глазах у него был вопрос: «Что ты задумал?» Но он не смел задать его вслух.
Мне стало жаль его, и я сказал:
— Пойду искать Мая. Я уверен, ты нарочно позволил серне увести его. Да, нарочно! Чтобы я согласился убить ее. Чтоб у тебя было мясо!
Он поглядел на меня с изумлением и стал клясться:
— Провалиться мне на этом месте, если это так! Во всем виновата Миссис Стейк. Она заблеяла. Я привязал ее под скалой. И козленок заблеял. А Май стал метаться в загоне. Тогда, думаю, дай пущу козленка. Пустил, а Май #9632;се мечется…
— Ну да, и его ты тоже пустил, — перебил я, не желая слушать его оправдания. — Ладно, пока. Сиди дома.
— Какой у тебя план? — спросил он.
— Нет у меня никаких планов.
У меня на самом деле не было никаких планов, кроме одного замысла, на успех которого я тоже не слишком рассчитывал. Май прожил с нами около двух недель. И все это время мать навещала его почти каждую ночь. С того дня, как мы узнали об этих посещениях, серна приходила много раз. Мы с капитаном решили было прекратить эти встречи, но потом отменили это решение. Почему бы серненку не пососать материнского молока? Почему бы нам не попытаться приручить серну? Так она привыкнет к нам. Теперь надо было найти их новое обиталище. Май не забыл бутылку с молоком, а Мирка не зароет его в листья, так как он уже достаточно большой и может ходить с ней.
Я пошел вдоль гребня горы. Там было нечто вроде дороги или, вернее, аллеи старого-престарого парка.
Солнце потонуло за горизонтом, и красный диск его скрылся наполовину. За тяжелой зеленой лесной завесой небо лило потоки алого света. Отроги внизу переливались, исчезая в красноватых и маслянисто- зеленых оттенках. Это вечерние сумерки. Туда вечер приходит раньше и уходит оттуда позже, чем отсюда, с вершин. Вот круглая поляна, поросшая тысячелистником, диким чесноком и зверобоем. Посреди черной колонной торчит сожженное молнией дерево. Оно все, снизу доверху, обросло твердыми серовато-белыми грибами, будто струпьями.
