найти дорогу к источнику Живой Воды.
— И что же это за сновидения?
Йор закрыл глаза, и Бастиан не знал, повторить ли ему вопрос.
— Ничто в мире не исчезает бесследно. Ты видел когда-нибудь сны, которые утром не мог вспомнить?
— Да, часто.
Йор задумался, кивнул, потом пригласил Бастиана следовать за ним.
— Только ни слова, ни звука, понятно? То, что ты сейчас увидишь — моя работа за многие годы. Любой шум может их разрушить. Поэтому молчи и ступай очень осторожно.
За хижиной находился деревянный шахтный копёр, они прошли мимо него в огромную заснеженную долину. И тут Бастиан увидел картины, которые лежали на белом снегу как драгоценности на белом шёлке ювелирных коробочек.
Это были тонкие, как дуновение, прозрачные стёкла разных форм и размеров, прямоугольные и круглые, мозаичные и гладкие, иные величиной с церковные витражи, другие — как миниатюры на вазочках. Они лежали рядами, группируясь по величине и форме, покрывая снежную равнину до горизонта. Тут были изображены какие-то фигуры в птичьем гнезде, часы, похожие на растёкшийся расплавленный сыр, куклы на ярко освещённом пустом пространстве, головы и морды зверей и целые пейзажи, составленные из голов, морд и лиц. Но были и обыкновенные портреты, были мужчины, косившие пшеницу, женщины, сидящие на балконе, горные деревушки и морские виды, военные сцены и цирковые представления, улицы и комнаты, снова лица, старые и юные, мудрые и придурковатые, шуты и короли. Были страшные картины — казни, пляски смерти; были портреты молодых дам в седле, и был нос, разгуливающий сам по себе, принимая приветствия от встречных.
Целый день Бастиан бродил среди картин, но так и не понял, какое они имеют отношение к нему. Ни одна из картин его не тронула.
Опустились сумерки, и они вернулись в хижину. Только когда дверь за ними закрылась, Йор смог произнести:
— Было там хоть что-нибудь, что бы ты узнал?
— Нет. А что это за картины?
— Это забытые сновидения из человеческого мира. Сон не может исчезнуть, раз уж он приснился. Но если человек, который видел сон, не сохранил его в памяти, он попадает сюда, в Фантазию, в глубину нашей земли. Там лежат тонкими слоями все забытые сны, один над другим. Чем глубже, тем плотнее. Вся Фантазия покоится на плитах из забытых снов.
— Там есть и мои? — спросил Бастиан.
— Хоть один есть наверняка. Одного бы хватило.
— Но для чего?
Старый горняк повернул к нему лицо, слабо освещённое огнём очага. Его слепые глаза снова смотрели сквозь Бастиана.
— Слушай, Бастиан Балтазар Букс, я не люблю разговаривать. Тишина мне милее. Но один раз я скажу. Ты ищешь Живую Воду. Ты хотел бы научиться любить, чтобы вернуться в твой мир. Любить — это прекрасно. Но Живая Вода спросит тебя: кого? Ведь нельзя любить вообще, не зная кого. Но ты всё забыл, ты помнишь только своё имя. А если ты не сможешь ответить, ты не напьёшься. Тебе помог бы забытый сон. Он привёл бы тебя к источнику Живой Воды. Но за это тебе придётся забыть последнее, что ты ещё удерживаешь в памяти: себя самого. Тебе предстоит долгая терпеливая работа. Запомни всё, что я сказал, повторять я не буду.
Потом он лёг на свою лежанку и заснул, и Бастиану ничего не оставалось, как лечь на голом холодном полу, но он был вынослив.
— Чтобы полюбить кого-то, надо забыть самого себя, — засыпая, повторил Бастиан слова Йора.
Когда он проснулся утром, горняка уже не было. Видимо, он спустился в штольню. Бастиан налил себе горячего супу, надеясь согреться после холодной ночи, но суп не особенно ему понравился: солёный, как слёзы и пот.
Он вышел в снежную равнину и снова целый день бродил среди картин, но все они оставили его безучастным.
К вечеру вернулся из штольни Йор. Он вынес из глубины новые картины и осторожно выкладывал свою добычу на снег. На одной картине — мужчина, у которого вместо груди была птичья клетка. На другой — каменная женщина верхом на черепахе. На третьей — бабочка с узором из букв на крыльях. Ни одна из них не говорила Бастиану ни о чём.
— А что будет, когда снег растает? — спросил он Йора, вернувшись в дом.
— Здесь вечная зима.
Это была вся их беседа за вечер.
Три последующих дня Бастиан искал картину, которая задела бы его сердце и означала бы для него хоть что-нибудь, — но тщетно. Вечерами в хижине они молчали. Бастиан охотно перенял у Йора это обыкновение молчать, равно как и осторожную поступь без звука.
— Вот, я просмотрел все картины, — сказал однажды Бастиан. — Я ничего не нашёл.
— Плохо, — ответил Йор.
— Что теперь делать? Ждать новых, когда ты принесёшь их наверх?
— Я бы на твоем месте сам спустился в рудник Минроуд и искал бы там.
— Но у меня нет твоих глаз, я не вижу в темноте.
— Разве тебе не дали в дорогу какого-нибудь света? — спросил Йор, глядя сквозь Бастиана. — Какой- нибудь светящийся камень, который помог бы тебе?
— Дали, — печально сознался Бастиан. — Да я употребил Аль-Таир совсем на другое…
— Плохо, — повторил Йор с каменным лицом.
— Что ты посоветуешь мне?
— Будешь работать в темноте.
Бастиану стало страшновато. Правда, он всё ещё обладал силой и бесстрашием, дарованными ему в Фантазии, но при одном представлении о том, что он будет лежать в чёрной глубине тесной штольни, мороз пробирал его до костей. Он ничего не сказал, и они легли спать.
На следующее утро горняк потряс его за плечо:
— Ешь свой суп и идём.
Они вместе пришли к шахте и стали спускаться в подъёмнике вниз. Давно уже померк свет, что пробивался сверху в узкое отверстие шахтного колодца, а они спускались всё ниже и ниже. Давно уже подъёмник двигался в полной темноте. Наконец толчок показал, что они достигли дна.
Здесь было очень тепло по сравнению со снежной равниной, и скоро Бастиан весь взмок от пота. Он шёл за Йором, боясь потерять его в темноте. Они проходили сквозь бесчисленные штольни, коридоры, ходы и пещеры, которые Бастиан угадывал по гулкому эху. Бастиан несколько раз спотыкался о какие-то выступы, но Йор не проронил ни слова.
Несколько дней Йор молча, на ощупь учил его отслаивать тонкие картины не то деревянными, не то роговыми лопаточками, которые они не забирали с собой наверх. Бастиан всё лучше ориентировался внизу в полной темноте и уже узнавал знакомые ходы и пещеры. Наконец однажды Йор послал его работать в одиночку в узкий тесный ход среди многослойных спрессованных залежей. Он лёг там, свернувшись калачиком, как нерождённый ребенок, и терпеливо отслаивал друг от друга чьи-то забытые сны. Ничего не видя в вечной тьме подземелья, он выбирал картины наугад, рассчитывая только на подсказку случая или на подарок судьбы. Вечер за вечером он извлекал наверх только чужие сны. Но Бастиан не роптал. Он стал равнодушен к себе, тих и терпелив. И хотя силы его были неисчерпаемы, часто он возвращался в изнеможении.
Трудно сказать, сколько это длилось. Такую работу не измеряют днями и месяцами. Но однажды наступил вечер, когда при виде одной картины Бастиан даже отпрянул и едва сдержал восклицание, которое могло бы разрушить хрупкое стекло. На картине размером в книжную страницу был ясно и отчетливо виден мужчина в белом халате, он держал в руке гипсовую челюсть. Наклон его головы и печальное выражение лица тронули Бастиана до самого сердца. Но больше всего ему было больно оттого,
