толпы людей… Шли и ехали военные и гражданские, старики и дети, на машинах, на лошадях, пешком, с узлами, с чемоданами, с пустыми руками…
И вся эта масса народа шла в одном направлении — на восток…
А теперь по тем же самым, еще более разбитым дорогам людской поток повернул вспять: толпы двигались на запад…
Отступали с чужой земли завоеватели, и вместе с ними шли завоеванные, и последних было больше, чем первых. Шли городские и деревенские, ехали на лошадях и коровах, толкали ручные тележки и тачки, тащили узлы и детей… Около некоторых партий беженцев мелькал по сторонам немногочисленный конвой — иногда немецкие солдаты, чаще полицаи…
Многие уходили от приближавшейся советской армии сознательно: это были те, кому заслуженно или незаслуженно пришлось бы принять на себя клеймо изменника и предателя.
Но подавляющее большинство шли потому, что их согнали с родных насиженных мест и тащили вместе с детьми и скарбом неизвестно куда, неизвестно зачем.
И они тащились по пыльным дорогам, то и дело оглядываясь по сторонам и примериваясь, как бы ловчее и незаметнее отстать от колонны; в каждом лесу, в каждой брошенной попутной деревне кто-нибудь отставал, и конвоиры, если таковые были, делали вид, что не замечают: Завоеватели лучше, чем завоеванные, понимали, что их дело проиграно.
По временному, наспех построенному деревянному мосту через Днепр переправлялись отступавшие немецкие войска.
Двигались машины, орудия, танки, мотоциклы, повозки, запряженные огромными короткохвостными лошадьми, верховые и больше всего пеших.
Каждый спешил проникнуть на этот мост возможно скорее; была давка, неразбериха, гвалт. Два немца, обер-лейтенант и фельдфебель, с револьверами в руках, кричали сорванными охрипшими голосами, стараясь навести порядок.
Место было совершенно открытое, ни деревца, ни кустика, с одной стороны дороги — убранное ржаное поле, с другой — пастбище, съеденное скотом до голой земли.
Через мост, забитый войсками, беженцев не пропускали, собралось их на берегу несколько тысяч с подводами и скотом. Они ждали час, ждали другой; наконец, видя, что войскам не видно конца, а следовательно, ждать переправы придется очень долго, многие стали распрягать лошадей, раскладывать костры, варить пищу.
Гнутов выпряг обоих лошадей и повел их вместе с коровой под горку, где еще сохранилась трава. Лена взяла ведро и пошла за водой.
Внезапно по толпе прошло волнение: все поднялись, зашумели, начали всматриваться в небо… Послышался гул, слишком знакомый, чтоб его не узнать…
К месту переправы летело более двух десятков самолетов.
— Красные… со звездой… русский «Иван» летит!..
Люди бросились врассыпную.
Взрыв страшной силы потряс землю, за ним последовал второй, третий, десятый…
Мост разлетелся щепками в разные стороны; машины и орудия посыпались в воду вместе с людьми и кусками людей…
Слышались крики на обоих языках, стоны раненых, плач детей, мычанье коров и ржание лошадей…. Все перемешалось…
Лена сидела на земле, на откосе, у самой воды, сжимая в руках пустое ведро; взрыв, разбивший мост, сшиб ее с ног и окатил водой.
Самолеты взяли обратный курс; какой-то немец в бессильной злобе послал им вдогонку автоматную очередь, никого и ничего не повредившую.
Лена зачерпнула ведром воды и… вылила ее обратно: взрыв перепахал берега и дно реки, и вода была бурой от грязи. Лена пошла по берегу вверх по течению, пока не нашла сравнительно чистую воду; там она снова зачерпнула, отпила несколько глотков и понесла воду туда, где стояли их телеги.
Пройти было трудно: везде были поломанные телеги, мертвые и раненые люди и скот: не все летчики были одинаково метки — если одни бомбы разбили мост и уничтожили множество немцев, то несколько других попали прямо в гущу беженского лагеря.
Наконец, Лена нашла место стоянки своих подвод.
У телеги было выбито дно, вещи разбросаны в разные стороны, два колеса поломаны, и около этих ломаных колес лежал Венецкий, весь залитый кровью.
— Николай!.. Милый!..
Лена бросилась к нему.
Но одного взгляда было достаточно, чтоб понять, что помочь невозможно, что это конец, смерть…
Николай разорвало почти пополам, оторвало ему обе ноги и превратило нижнюю половину тела в кровавую кашу из мяса, костей, внутренностей и клочков одежды.
Но, по неизяъснимой прихоти природы, он был еще жив… даже в полном сознании, смотрел широко раскрытыми глазами и даже слабо улыбнулся, увидав Лену.
— Хоро… шая… моя… это… хорошо… Так лучше… Умереть… и все… Умная бомба… — прошептал он еле слышно.
Лена приподняла его уцелевшую голову, прижала к груди и крепко поцеловала.
Его побелевшие губы чуть-чуть шевельнулись в ответ на этот прощальный поцелуй и стали холодеть, по лицу прошла легкая судорога, и голова его в руках Лены отяжелела.
Она смотрела на любимое лицо, на которое уже легла тень вечного покоя; глаза были открыты, но уже ничего не видели…
Лена не плакала, она сидела на земле, неловко подвернув ногу, положив на колени мертвую холодеющую голову Николая и перебирала пальцами его волосы. Она сама не знала, сколько времени так просидела…
Паника, вызванная бомбежкой, улеглась. Саперы начали наводить понтонный мост. Раненых немцев забрала санитарная машина; мертвых немцев взяла другая машина, с черным брезентовым верхом; раненых русских кое-как перевязали родные и соседи…
В стороне, под горкой, человек десять мужчин, в том числе Прохор Гнутов, рыли большую яму. Лопат нашлось только три, копали по очереди.
Когда солнце стало клониться к закату, они собрали мертвых и опустили в братскую могулу двадцать три человека; в их числе лег в землю бывший липнинский бургомистр Николай Сергеевич Венецкий.
Над могилой насыпали невысокий холмик. Гнутов подобрал доску, оторванную взрывом от моста.
Несколькими ловкими ударами топора он сделал из нее крест, потом намочил его и по мокрому дереву химическим карандашом написал двадцать три фамилии. Венецкого он записал первым.
Крест воткнули в рахлую землю.
— Ермолаич!.. Что с ней-то делать будем? — спросила Дарья, указывая на Лену, которая молча и безучастно сидела в стороне со сложенными на коленях руками. — Она как каменная стала…
— Оно и понятно!.. Такого человека потерять!.. Золотой человек был Сергеич!.. Ты ее, Даша, не трогай, ей словами не поможешь…
— А что же делать?
— Погоди!.. Я, кажется, придумал…
Прохор подошел к Лене и осторожно тронул ее за плечо.
— Михайловна! Мы их похоронили, теперь бы панихиду отпеть по ним, хотя самим, без попа… Пойдем-ка!
Глаза Лены оживились, она кивнула головой, молча встала и пошла к могиле.
— Начинай, Михайловна! Я все хотел вспомнить, как «Благословен еси Господи» поется, да начало забыл…
Лена запела. Ее голос звучал уверенно, ровно, спокойно, ровнее и спокойнее, чем когда-либо ранее…
