прошлое? Яркие этикетки частных фирм, соблазнительный порок порнографических картинок… Как оградить от этого молодежь? Фасады капитализма заманчивы: неоновые огни, броская реклама, роскошь, мода. Чтобы понять, как страшна изнанка капитализма, нужно повариться в мире чистогана, что твой карась в ушице. А ведь карась тоже думал, что баня, а оказался сваренным… Но мы же не можем устраивать им в Советском Союзе тренировочные макеты дикого капитализма! Что же делать? Читать назидательные речи? Да так только отвратишь от истины! Молодежь не жалует резонеров, это к старости мы сами ворчим и прислушиваемся к ворчанию. Значит, нужно ставить перед молодыми людьми приманчивые задачи — космос, военные победы, освоение новых далеких земель. Только на этом пути, а не на лекциях общества «Знание» ребята станут настоящими советскими людьми. Поймут, кто с нами и кто против нас. Нельзя держать наших внуков в оранжереях!… Так думал Пронин, когда друзья сообщали ему о проделках столичной богемной молодежи, которая молилась на заграничные тряпки и пластинки…
А бывшие хозяева жизни и их детки? Превратились в совслужащих, некоторые даже рабочими стали! Многие из таких оборотней затаили злобу на советскую власть — и это вполне логично. А кому-то хватило мудрости смириться, склонить голову перед непреклонной силой рабочего класса. Всяких повидал майор Пронин. Впрочем, и не майор, а генерал-майор КГБ, Герой Советского Союза Иван Николаевич Пронин. Вся страна привыкла к триумфальному сочетанию слов, золотом по мрамору: майор Пронин. Он и сам себя мысленно называл майором, а не генералом. А генералы — даже старшие по званию и по возрасту — все равно встают, когда в комнату входит майор Пронин. И поправляют мундиры. И отдают честь чекисту. Красногвардеец Иван Пронин стал чекистом еще в 1918 году. С самим Дзержинским служил! До хрипоты спорил с кокоткой Менжинским! Знал Петерса, Стырне, водил дружбу с легендарными красными дипкурьерами…
А молодой весельчак Иван Папанин учил его пить спирт без закуски. Это ведь Папанина драматург Тренев вывел под именем балагура Шванди в пьесе «Любовь Яровая»! Потом Папанин станет полярником, прославится на весь мир, а его тезка Пронин превратится в человека за семью печатями. Разведчик не имеет права быть знаменитым! Вот только писатель Лев Сергеевич Овалов иногда публиковал рассказы и повести про майора Пронина. Только правда там была загримирована, чтобы художественная литература не наносила вред государственной безопасности.
Пронин медленно, торжественно — как средневековый римский папа из костюмного кинофильма — прошествовал от кресла к секретеру и достал из укромного уголка вторую бутылку «Двина».
— Наверное, мне пора писать мемуары. Я полюбил рассуждать, вспоминать, сопоставлять. Раньше занимался этим по работе и ненужную информацию стирал из памяти. Знаешь, в Ленинграде говорят — стирка, а в Москве — ластик. Так было. А теперь вспоминаю…
— Мания воспоминаний! — поставил диагноз Овалов. — В таком случае тебе действительно нужно немедленно садиться к столу и писать. Упустишь момент — потом поздно будет. У нас говорят: «Я беременен повестью».
— Хочешь сказать, что я превращаюсь в беременного мужика? Жаль, что Агаша уснула. Она бы заливисто над этим посмеялась.
— Ну, извини, может быть, это действительно пошловатая метафора. Но уж больно привязчивая. Но писать тебе действительно необходимо. Поверь старому графоману.
— Ты не графоман, Лев Сергеич. Ты талантливый писатель, которого я знаю с двадцатых годов. Только недавно перечитывал твой старенький роман «Болтовня». От начала до конца перечитал.
Овалов покраснел — уже не только от коньяка, но и от смущения.
— После Толстого писать по-русски прозу — это, конечно, бесстыдство, — забормотал писатель. — Мне свои книги и раскрывать-то страшно! Вот так перечитаешь «Холстомера» или «Казаков» — и ахнешь. Зачем мы вам нужны?
Пронин повелительно поднял палец:
— Прекратите, Овалов! Толстой — титан. Такие рождаются раз в пятьсот лет, если не реже. Гомер, Сервантес, Шекспир и Толстой. Все. Это естественно, что после такого титана все литераторы, пишущие по-русски, попадают в его тень. И выглядят в ней пигмеями. Но это неправильный ракурс! Каждому времени нужны писатели. И уровень советской литературы меня вполне удовлетворяет. На фоне Толстого — жидковато, это да. На фоне любой европейской литературы — в самый раз. И ты нам очень нужен, как вдумчивый писатель, деятельный комментатор эпохи. Наконец, я считаю тебя настоящим чекистом. Внештатным, разумеется. Но куда более талантливым, чем большинство моих коллег. Заслуг-то у тебя поболее, чем у любого нашего генерала. Сколько людей, прочитав книги Овалова, становились настоящими борцами, патриотами СССР! Ты лучше всех вдребезги разбивал небылицы ненавистников Лубянки. Наша фирма — одна из самых сильных в мире. Мы работали с 1918 года, редко зевали, еще реже дрыхли, и нам удалось с нуля ее создать. Не так давно начали, а уже грозные! Поэтому и врагов у нас хватает. Нас боятся и ненавидят. Они все готовы положить, чтобы только навести тень на плетень. Чтобы советские люди возненавидели своих чекистов. Они изобретательны. Я говорю и об иностранцах, и о продуктах отечественного производства. Многие спелись для этого черного дела! А ты со своими рассказами для всех врагов — как кость в горле.
— Это точно. Идет борьба за сердца людей! Борьба миров.
— Поэтому они и не дают тебе дышать. Ниже пояса бьют. Тот донос на тебя в начале войны, когда я не мог помочь…
— Не вспоминай.
— Но и забывать нельзя. Злейшие враги советской власти умеют притворяться ее самыми преданными слугами. Это они строчили доносы на честных коммунистов. Они и теперь не стали простодушнее. Только теперь они притворяются не верными сталинцами, а эдакими декабристами, борцами за свободу.
— За свободу слова…
— Вот именно. Теперь они спекулируют именно этой мануфактуркой. И тебя бьют с другого фланга. Вы теперь — ретроград, мамонт. Приспешник сталинских жандармов и прочее. А когда тебя отправляли по этапу, они клеймили Овалова как антисоветчика и делали комсомольскую карьеру. Вот так, друг ситный. А ты говоришь — в современном мире не будет места шпионажу. У каждого фасада есть изнанка, а у каждого респектабельного костюма — подкладка.
— Ты веришь в теорию заговора?
— Какие скучные, высоколобые слова! Я не верю в теорию, я вижу практику заговора, который не имеет конца. Бесконечный заговор!
— Как перманентная революция!
— Как перманент на голове товарища Троцкого! — ответил Пронин, гримасничая. — На этом фронте не бывает окончательной победы. Моя задача — приостановить врага и обеспечить продвижение наших сил. Этому посвящает свою жизнь шпион майор Пронин.
— Паршивое слово — шпион.
— Ну, это ваша вкусовщина, дорогой писатель. Обыкновенное слово. Бомарше был шпионом. Дефо, который придумал Робинзона Крузо, а вместе с ним и всю современную цивилизацию — тоже шпионил. И граф Сен Жермен. Главное, на кого вы шпионите. Я предпочитаю шпионить за прогресс и против одичания. За дело моей партии и против ее врагов.
— Есть такое авторитетное мнение, — заметил эрудированный писатель, — Что профессия шпиона становится неактуальной после изобретения массовых газет, радиовещания и телевидения.
— Ерунда! Наша профессия как раз начала расцветать, когда появились эти самые общенациональные газеты. Чем больше будет средств массовой информации — тем сложнее и нужнее станет моя профессия. Радио, телевидение — все это великолепные арены тайной войны. Будут и новые изобретения — какие- нибудь особые радиоприемники, связанные с космосом. К ним пишущие машинки приставить — и можно будет писать, выуживать информацию из электронной машины. Переписываться с друзьями и врагами в кибернетическом пространстве. Так будет. Но спрос на шпионов только возрастет.
Пронин подошел к ореховой книжной полке, достал старенький французский том.
— Политика — это Талейран. Помнишь, как он говорил? — Пронин нашел нужную страницу, а на странице сразу нашел фразу, отмеченную карандашной галочкой на полях. — По-французски читать не буду, произношения у меня нет. В русском переводе это звучит так: мы победили! А кто — мы — я скажу вам позже. Вот так говорил Талейран. Недурно? Самые точные пророчества — это пророчества после события. И
