Герцогиня ди Паллиано

Стендаль Герцогиня ди Паллиано

Палермо, 22 июля 1838 г.

Я отнюдь не натуралист, греческий язык я знаю весьма посредственно; основная моя цель, когда я предпринял путешествие по Сицилии, заключалась вовсе не в том, чтобы наблюдать извержение Этны или чтобы уяснить самому себе и сделать понятным для других все то, что древнегреческие авторы писали о Сицилии. Нет, прежде всего я искал наслаждения для глаз, а его так много в этой своеобразной стране. Говорят, она напоминает Африку; для меня несомненно одно: что Италию она напоминает только своими всепоглощающими страстями. Именно о жителях Сицилии хочется сказать, что слово невозможно перестает для них существовать с той минуты, как они воспламеняются любовью или ненавистью, а ненависть в этой прекрасной стране никогда не бывает следствием денежных интересов.

Я заметил, что в Англии и в особенности во Франции часто говорят об итальянской страсти, необузданной страсти, которую можно было наблюдать в Италии XVI—XVII веков. В наши дни эта прекрасная страсть угасла, совсем угасла в тех слоях общества, которые издавна были заражены подражанием французским нравам и обычаям, модным в Париже или в Лондоне.

Я знаю, мне могут возразить, что начиная со времен Карла V (1530) Неаполь, Флоренция и даже Рим слегка подражали испанским нравам. Но разве не были общественные навыки, исполненные такого благородства, — разве не были они основаны на бесконечном уважении к порывам собственной души, на уважении, какое должно быть свойственно каждому человеку, достойному имени человека? Нисколько не умаляя значения энергии, они, напротив, даже преувеличивали его, тогда как около 1760 года основное правило фатов, подражавших герцогу де Ришелье[1], состояло в том, чтобы казаться равнодушным ко всему на свете. И разве правило английских денди — а им подражают сейчас в Неаполе, предпочитая их фатам французским, — не состоит в том, чтобы казаться людьми, которым все надоело, которые на все смотрят сверху вниз?

Итак, вот уже целое столетие, как итальянская страсть не наблюдается более в хорошем обществе этой страны.

Чтобы получить некоторое представление о той итальянской страсти, которую с такой смелостью описывают романисты, я был вынужден обратиться к истории. Но опять-таки История с большой буквы, написанная талантливыми людьми и подчас слишком торжественная, почти не упоминает о таких мелочах. Она удостаивает отмечать безумства лишь в тех случаях, когда они совершаются королями или князьями. Я обратился было к истории отдельных городов, но меня испугало обилие материала. Какой- нибудь маленький городок гордо предлагает вам свою историю в трех или четырех печатных томах in quarto и в семи-восьми рукописных. Последние почти совершенно неразборчивы, изобилуют сокращениями, отличаются странной формой букв и в самых интересных местах пересыпаны выражениями, принятыми в данной местности, но непонятными уже на расстоянии двадцати лье. Ибо во всей этой прекрасной Италии, где любовь породила такое множество трагических происшествий, только три города — Флоренция, Сьена и Рим — говорят приблизительно так, как пишут; во всех остальных местах письменная речь отстоит на сто лье от устной.

Так называемая итальянская страсть, то есть страсть, которая стремится к удовлетворению, а не к тому, чтобы вызвать восторженное изумление окружающих, начинается в эпоху возрождения общества, в XII веке, и исчезает — по крайней мере у людей хорошего тона — около 1734 года. В эту эпоху в Неаполе восходят на престол Бурбоны в лице дона Карлоса, сына одной из Фарнезе, которая вторым браком вышла замуж за Филиппа V, этого мрачного внука Людовика XIV, бесстрашного среди свиста пуль, вечно скучавшего и страстно влюбленного в музыку. Известно, что знаменитый кастрат Фаринелли в течение двадцати четырех лет ежедневно пел ему три любимые арии, всегда одни и те же.

Философски настроенный ум может заинтересоваться характером той страсти, какую можно встретить в Риме или в Неаполе, но, признаюсь, нет ничего нелепее романов, герои которых носят итальянские имена. Разве не установлено, что страсть изменяется через каждые сто лье по мере приближения к северу? Разве в Марселе любят так же, как в Париже? Самое большее, что можно утверждать, это то, что общественные нравы в странах, долгое время имевших одинаковый образ правления, обладают некоторым внешним сходством.

Пейзажи, так же как страсти, как музыка, тоже меняются, едва вы на три-четыре градуса продвинетесь к северу. Неаполитанский пейзаж показался бы нелепым в Венеции, если бы даже и в самой Италии не было принято восхищаться прекрасной неаполитанской природой. В Париже, напротив, мы считаем, что леса и возделанные равнины Неаполя ничем не отличаются от лесов и равнин во владениях Венеции, и нам бы хотелось, чтобы, к примеру сказать, Каналетто[2] употреблял совершенно такие же краски, как и Сальватор Роза[3].

На мой взгляд, очень смешно, когда англичанка, одаренная всеми совершенствами, свойственными обитательницам ее острова, но неспособная, даже по мнению своих соотечественников, описать ненависть и любовь — я говорю о г-же Анне Редклиф, — наделяет героев своего знаменитого романа «Исповедальня черных кающихся» итальянскими именами и сильными страстями.

Я не стану смягчать простоту и местами даже раздражающую грубость чрезмерно правдивого повествования, которое хочу предложить снисходительному читателю. Так, например, я дословно перевожу ответ герцогини ди Паллиано на любовное признание ее кузена Марчелло Капечче. Эта семейная хроника помещена почему-то в конце второй тетради рукописной истории Палермо, о которой я не могу сообщить никаких подробностей.

Повесть, которую я, к большому моему сожалению, сильно сократил (я выпустил множество характерных подробностей), содержит не столько интересную историю одной страсти, сколько описание последних событий, происшедших в несчастной семье Караффа. Литературное тщеславие говорит мне, что, пожалуй, я мог бы сделать некоторые моменты рассказа более занимательными, раскрыв перед читателем — другими словами, разгадав и подробно описав — переживания главных действующих лиц. Но как я, молодой француз, родившийся на севере, в Париже, могу быть уверен в том, что правильно разгадал чувства итальянцев, живших в 1559 году? В лучшем случае я мог бы только угадать, что именно может показаться изящным и острым французскому читателю 1838 года.

Пылкие страсти, царившие в Италии около 1559 года, требовали действий, а не слов. Поэтому в последующих рассказах читатель найдет очень мало диалогов. Для предлагаемого перевода это невыгодно: ведь мы так привыкли к длинным диалогам героев французских романов: для них диалог — это сражение. Нижеприведенный рассказ, для которого я прошу у читателя величайшего снисхождения, рисует одну характерную особенность итальянских нравов, занесенную в Италию испанцами. Я не вышел из роли переводчика. Точное воспроизведение чувств, царивших в XVI столетии, и даже литературной манеры самого историка, который, по всей видимости, принадлежал ко двору несчастной герцогини ди Паллиано, составляет, на мой взгляд, основное достоинство этой трагической истории, если только в ней вообще есть какие-либо достоинства.

Строжайший испанский этикет господствовал при дворе герцога ди Паллиано. Заметьте, что каждый кардинал, каждый римский князь имел такой же двор, и вы поймете, что представляла собой цивилизация города Рима в 1559 году. Не забывайте, что то было время, когда король Филипп II, нуждаясь для осуществления одной из своих интриг в голосах двух кардиналов, давал им ежегодно по двести тысяч ливров церковными бенефициями. Рим, даже и не обладая грозной армией, был столицей мира. Париж в 1559 году был городом варваров, правда, довольно привлекательных.

ТОЧНЫЙ ПЕРЕВОД СТАРИННОГО РАССКАЗА,

НАПИСАННОГО ОКОЛО 1566 ГОДА