тени огромных рощ, в длинных аллеях для прогулок с мягкой почвой, в зданиях, приносящих прохладу, в чистых, полных водой и освещенных со всех сторон банях, и в очаровательной обстановке всей вообще виллы, где звенели повсюду воды и [голоса] птиц. (3) Был там же вместе с нами юноша, последователь, по его собственным словам, стоической школы философии, [56] но слишком говорливый и легкомысленный. (4) В застольных беседах, обыкновенно происходивших после трапезы, он неоднократно высказывал — неуместным и нелепым образом — многочисленные, чрезмерно длинные суждения <о> [57] философских учениях, и заявлял, что кроме него одного, грубы и неотесанны все прочие, как-то: виднейшие из владеющих аттическим наречием, [58] и все, кто облачается в тогу, и всякий вообще носитель латинского имени, [59] — а тем временем гремел не вполне понятными словами, хитросплетениями силлогизмов и диалектических софизмов, говоря, что никто, кроме него, не в состоянии разрешить кириеонтов (???????????), исихазмов (????????????) и соритов (????????) [60] и других такого рода головоломок. Что же касается этического учения, природы человеческого разума, происхождения добродетелей и их свойств и границ, или, наоборот, вреда, болезней и эпидемий, пороков и порчи душ, то, по его утверждению, все это никем другим не было исследовано, изучено и обдумано лучше, чем им. (5) Он полагал, что муками, страданиями тела и опасностями, угрожающими смертью, не нарушается и не уменьшается образ и состояние счастливой жизни, которого он, по собственному мнению, достиг, а безмятежность лица и всего облика стоика также не может быть омрачена какой-либо неприятностью.
(6) Между тем как он раздувал эти пустые похвальбы и уже все жаждали окончания, и, измученные, почувствовали отвращение к его словам, Герод, прибегнув, по своему обыкновению, к греческому языку, сказал: «Позволь, о величайший из философов, поскольку ответить тебе мы, которых ты называешь невеждами, не в состоянии, прочитать вслух из книги то, что думал и высказал величайший из стоиков, Эпиктет, [61] о подобном вашем хвастовстве» и велел принести первую [62] книгу «Бесед Эпиктета», составленных Аррианом; [63] в ней этот достоуважаемый старец по делу порицал юнцов, которые, не заботясь о полезном и подобающем, но болтая о вздорных теоремах и комментариях к детским упражнениям, называют себя стоиками.
(7) Поэтому из принесенной книги было прочитано то, что я привел [ниже]; этими словами Эпиктет сурово и вместе с тем остроумно провел различение и размежевание между [образом] истинного и искреннего стоика — который, без сомнения, должен возвышаться над всеми помехами (?????????), быть непринужденным (?????????????), несвязанным (??????????????), свободным (??????????), богатым (???????), счастливым (??????????), — и прочей толпой негодных людей, которые именуют себя стоиками, и, опустив темный туман слов и хитростей перед глазами слушателей, искажают имя священнейшего учения. [64]
(8) «Скажи мне о благе и зле. Слушай:
Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов. [65]
(9) Среди существующего одно — благо, другое — зло, третье — безразлично [к тому и другому]. [66] Благо же — это, конечно, добродетели и то, что к ним причастно; зло — это пороки и причастное им; безразличное же — это то, [что] между ними: богатство, здоровье, жизнь, смерть, наслаждение, страдание. (10) — Откуда ты знаешь? — Гелланик говорит в „Египетской истории“. [67] В самом деле, какая разница — сказать ли это или то, что Диоген; [68] [говорит] в „Этике“, или Хрисипп, [69] или Клеанф? [70] Итак, проверил ли ты что-либо из этого и составил ли свое собственное мнение? (11) Укажи, как ты обычно переносишь бурю на корабле: вспомнишь ли ты об этом разделении, когда захлопают паруса и ты вскрикнешь? А если какой-нибудь бездельник, встав перед тобой, произнесет: „Скажи мне, во имя богов, что ты недавно говорил, не является ли кораблекрушение каким-либо злом или же чем-либо, причастным злу?“ Разве не бросился бы ты на него с палкой? Так что нам до тебя, человек? Мы погибаем, а ты, придя, забавляешься. (12) Если же Цезарь вызовет тебя как обвиняемого ***». [71]
(13) Услышав это, заносчивый юнец замолчал, словно бы все это было сказано не Эпиктетом [в отношении] каких-то других [людей], но Геродом [в отношении] его самого.
О том, что Хилон Лакедемонянин принял двусмысленное решение для спасения друга, и что должно осмотрительно и тщательно обдумывать, следует ли хоть раз допустить проступок ради пользы друзей, и здесь же отмечено и пересказано, что об этом деле написали Теофраст и Марк Цицерон
(1) В книгах тех, кто передает память о жизни и деяниях славных мужей, сказано, что лакедемонянин Хилон [72] — муж из славного числа мудрецов, [73] и что этот Хилон на исходе своей жизни, когда смерть занесла над ним свою руку, так говорил обступившим его друзьям:
(2) «Вот случай вам также узнать, что почти все мои слова и дела в течение долгой жизни, — сказал он, — не были достойны сожаления. (3) Я же в это самое время не обманываю себя, будто бы я не совершал ничего, память о чем была бы <мне> в тягость, [74] кроме, конечно, одного того, [относительно чего] мне все еще не вполне ясно, правильно ли я поступил или нет.
(4) В деле, касающемся жизни друга, был я судьей совместно с двумя другими [судьями]. Закон был таков, что этот человек подлежал осуждению. Итак, либо друг должен был лишиться жизни, либо к закону должен был быть применен подлог. (5) Я много вопрошал свою совесть о помощи в столь сомнительном деле. Кажется, то, что я сделал, в сравнении с иным легче перенести: (6) сам я молча вынес решении об осуждении, а тех, кто судил вместе [со мной], убедил оправдать. (7) Стало быть, в столь важном деле не были мной нарушены обязательства ни в отношении судей, ни в отношении друга. [Но] такую душевную муку я испытываю от этого, что, боюсь, не чуждо вероломства и вины то, что в одних и тех же обстоятельствах, в одно и то же время и в общем деле сам я склонился к тому, что мне лучше всего было сделать, а других убедил в противоположном этому».
(8) И ведь этот Хилон, человек выдающейся мудрости, сомневался, до какой степени он должен был идти против закона и против права ради друга, и дело это даже на пороге смерти тревожило его душу; (9) и в дальнейшем многие другие последователи философии, как сказано в их книгах, довольно подробно и обстоятельно исследовали, если выражаться их собственными словами, как они были написаны, [следующее]: «Следует ли помогать другу вопреки справедливости, и до какой степени, и в чем?». [75] Эти слова означают, что они исследовали, должно ли иногда ради друга действовать вопреки закону и вопреки обычаю, и в каких случаях, и до какой именно степени.
(10) Относительно этого вопроса, как я сказал [вслед за] многими другими, и Теофраст, [76] муж весьма почтенный и сведущий в перипатетической философии, [77] проводит самое подробное исследование, и записано это рассуждение, если мы правильно вспомнили, в первой книге его [сочинения] «О дружбе». (11) Эту книгу, очевидно, прочитал Марк Цицерон, когда и сам сочинял книгу «О дружбе». [78] Также и прочее, что следовало, по его мнению, заимствовать у Теофраста, со свойственным ему талантом и красноречием, он взял и переложил самым уместным и соразмерным образом; (12) но именно тот вопрос, труднейший из всех прочих, о котором, как я сказал, достаточно рассуждали, он прошел поверхностно и кратко, и не последовал тому, что ясно и точно было описано Теофрастом, но, опустив ту тщательность и как бы придирчивость, обозначил сам род дела словами немногими. (13) Эти слова Цицерона, если кто-либо захочет проверить, я привожу: «Итак, я считаю, что надо оставаться в тех пределах, чтобы как нравы друзей были безупречны, так была бы между ними общность во всех без исключения делах, решениях и намерениях, так что если даже по воле судьбы случится, что нужно будет помочь не вполне справедливым желаниям друзей, в которых дело бы шло об их жизни или репутации, то следовало бы отклониться от [прямого] пути, если бы только это не повлекло за собой величайший позор; ведь существует предел того, насколько дружбе может даваться снисходительность».
