Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь из затылка темно-красными пятнами украшала серебристый мех, из распахнутой ладони выпал «Виблей».
— Черт-те что, прямо какой-то Сальватор Дали, — сказал Казарян и вдруг вспомнил — Как там Стручок?
— Наповал. Прямо в сердце, — тихо сообщил Гусляев.
— Скот! Скот! — завопил Казарян и пнул труп ногой.
Смирнов обнял Казаряна за плечи и вывел на крыльцо. Уже совсем стемнело, и в Троицком зажглись фонари на деревянных столбах.
Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.
— Вот и все, Саша. Последнее крупное дело по амнистии закрыто. Следователь-то принял?
— Три дня бумажки писали, чтобы все по форме было. Ему деваться некуда, принял.
— Что же не весел?
— А собственно, чему радоваться?
— Но и горевать нет причины.
— Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.
— Так то уголовники, Саша.
— А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.
— Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.
— Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?
— Иди.
Смирнов встал, и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:
— Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?
Смирнов сделал поворот кругом, и глядя в глаза начальству, спросил:
— А вы хотите, чтобы я узнал?
— Нет, — сказал Сам. — Нет.
Смирнов вернулся в кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:
— Вот и все.
Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:
— Ты не знаешь, мне Гена Иванюк звонил?
— Зачем? — удивился Смирнов.
— Сказать, что он на меня надеялся.
— Ты зачем мне это говоришь?
— Для сведения.
— Иди ты знаешь куда!
— Кончай, ребята, — попросил Ларионов.
— Как эта пьяная мразь умудрилась попасть с одного выстрела?! — в который раз горестно удивился Казарян.
— Спьяну, Рома, спьяну, — пояснил Смирнов.
— Кончай!!! — заорал Ларионов.
Кончили. Для того чтобы совсем избавиться от этого, Казарян вспомнил:
— Да, еще тебе Алька звонил. Спрашивал, пойдешь ли ты с ним сегодня на «Спартак».
— Сегодня пойду.
Нежданно-негаданно их «Спартак» второй год подряд выходил в чемпионы. Вот и сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно «раздевали» ленинградцев. От этого было хорошо: радостно и до освобождающей пустоты бездумно.
…Мимо фигурных, с башенками, резными верандами с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.
— Проводишь? — спросил Смирнов.
— Ага, — согласился Алик.
В этом районе в основном болели за «Динамо». Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской было почти безлюдно.
— Ты у матери был? — спросил Смирнов.
— Вчера весь вечер.
— Ну, как она там одна?
— Ты знаешь, почти нормально. Она, видимо, давно стала приучать себя к мысли, что отец скоро умрет, и поэтому спокойна, разумна, даже шутит иногда.
— Ну, а ты?
— А что я?.. Вчера весь вечер отцовские старые фотографии разбирал. И удивительную вещь обнаружил. Понимаешь, для нас гражданская война — это муки, кровь, страшные лишения. А на фотографиях все наоборот: восемнадцатый, девятнадцатый годы, а они — веселые, беззаботные, все, как один, франты ужасные. Тут вдруг я и понял, что они в те времена, в тот каждый день, в ту каждую минуту победителями себя ощущали! И вдруг — мир, и вдруг, как ты любишь говорить, каждодневная маета… Особенно меня снимок Орловского губкома партии поразил. Сидят хозяева громадной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые. Ответственность нечеловеческая хозяев разоренной страны на плечах. Такой вот и ты сейчас.
— Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.
— А пора бы.
— Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху — исполнил. И сам приказал — тем, что внизу.
— Дядя Ника вчера к матери заходил. Я его спросил, как они там встретили весть о смерти Сталина. Он подумал, усмехнулся и говорит: «Ты мне морду с ходу не бей, а только вспомни кинофильм «Тарас Шевченко», молебен там показан по поводу смерти Николая 1. Вот, приблизительно, так. Помнишь эту сцену?
— Помню.
— И я помню.
Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:
— Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?
— Как — «где»? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, — рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.
— Куда ты его выбросил?
— В сортир, как ты и приказал.
— Не ври мне, Алик. Я нашел твой «Штейер» и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.
— Я очень боялся, что это так, и очень надеялся, что это не так, Саня.
— Давно догадался?
— В день отцовских похорон. Не догадался — почувствовал. Но не верил. Не верил!
— Не хотел верить. Ты пойдешь со мной?
— Да.
Открывшая им дверь хорошенькая девица с фотографии не морщила нос, не улыбалась счастливо. Она затравленно смотрела на Смирнова.
