должен был догадаться, что она не поняла его рассуждений и удивилась им.
Тогда Эмилио повторил и прокомментировал свои уже высказанные идеи: честная женщина ценит себя высоко, и это её секрет. Надо быть честной или, по крайней мере, казаться ею. Было плохо, что Сорниани сказал об Анджолине то, что сказал. Хуже всего то, что она рассказала о своей любви к Леарди, — и тут излилась вся его ревность, — любви к этому опасному бабнику. Лучше сделать плохо, чем иметь вид, что сделал.
Вдруг Анджолина забыла о главных идеях, высказанных Эмилио, для того, чтобы защититься энергично от его атак. Сорниани не имел права злословить про неё, а Леарди вовсе не был опасным.
На этот вечер инструкции Эмилио закончились — он подумал, что такое сильное лекарство надо давать в малых дозах. К тому же ему показалось, что он и так уже пожертвовал многим, отрёкшись на какое-то время от любви.
Из-за сентиментальности литератора имя Анджолина ему не нравилось. Он назвал её Линой, затем, не довольствуясь этим ласкательным, дал ей французское имя
— Жё тэм боку.[1]
Эмилио не удивлялся, что продвинулся в отношениях с Анджолиной так быстро и так далеко. Всё соответствовало его желаниям. Конечно, она считала его очень порядочным, и это внушало ей уверенность в то, что ему можно доверять. И действительно, долгое время она даже не имела ни желания, ни возможности отказывать ему в чём-либо.
Они всегда находились на воздухе. Им нравились все пригородные улицы Триеста. После первых встреч они покинули площадь Святого Андреа, где было слишком людно, и уже предпочитали улицу Опичи- на, вдоль которой тянулись ряды густых каштанов. Эта улица была широкой и тихой и плавно поднималась вверх. Анджолина и Эмилио останавливались только в конце улицы у низкой каменной стены, где можно было посидеть. Они долго целовались, и город находился у их ног, безмолвный, безжизненный, как море, а вверху они не видели ничего, кроме загадочного, неясного цвета громадной протяжённости: и в неподвижности и молчании город, море и всё остальное представляло собой единое целое — та же материя, сформированная и раскрашенная каким-то странным художником, разделённая и разрезанная на линии жёлтыми точками — уличными фонарями.
Лунный свет всех этих красок не менял. Предметы более чётких очертаний не освещались, они заволакивались светом. Впереди расстилалась неподвижная белизна, а внизу спал тусклый свет и даже на море, вечное движение которого теперь можно было увидеть только мельком, он забавлялся, переливаясь серебром по поверхности. Свет этот молча спал. Зелень холмов, цвета всех домов оставались затемнёнными, и отчётливый свет извне изливался и переполнял воздух, он был белым и чистым, потому что ни с чем не сливался.
В лице девушки, что находилась рядом, лунный свет воплощался, заменяя тот розовый цвет младенца, не смягчая и распространившейся желтизны, которую Эмилио надеялся постичь своими губами. Всё её лицо стало строгим, и, целуя Анджолину, Эмилио чувствовал себя развратным как никогда — ведь он целовал белый, целомудренный свет.
Потом они предпочли пойти в рощицу холма Охотника, чувствуя постоянно желание от всех удалиться. Там они сидели рядом с каким-то деревом, ели, пили и целовались. Цветы быстро исчезли из их отношений и уступили место сладостям, от которых Анджолина вскоре отказалась, побоявшись испортить зубы. Появились сыры, вина и ликёры — продукты довольно дорогие для скудного кармана Эмилио.
Но он был расположен решительнейшим образом жертвовать Анджолине все небольшие сбережения, собранные им долгими годами размеренной жизни. Он мог бы быть сдержанным в расходах и сохранить свои небольшие резервы. Совсем другие мысли заботили его намного больше: кто научил Анджолину целоваться? Эмилио не помнил больше их первых поцелуев. Тогда всё случилось так, что она поцеловала его и он не почувствовал ничего иного, кроме как её сладкого ответа на поцелуй его, но ему казалось, что если бы тот её рот при первом поцелуе не был бы так подвижен и искусен, он испытал бы какое-то удивление. Следовательно, Анджолина обучала его этому искусству, в котором он был новичком?
Она созналась! Мериги много целовал её. Анджолина смеялась, говоря об этом. Конечно, Эмилио показался ей странным, когда показал, что думает, будто Мериги не мог воспользоваться своим положением жениха, по крайней мере, чтобы целовать её сколько хочется.
Брентани не почувствовал никакой ревности из-за воспоминаний о Мериги, который, оказывается, имел даже больше прав, чем он. Ему, напротив, было больно, что она говорит об этом так легко. Не должна ли Анджолина плакать каждый раз, когда называла имя Мериги? Когда Эмилио проявил своё огорчение по поводу того, что не видит её больше при этом несчастной, Анджолина, чтобы поддержать его, придала своему красивому лицу печальный вид и для защиты себя от упрёка, который она почувствовала с его стороны, вспомнила, что заболела после расставания с Мериги:
— О! Если бы я умерла тогда, конечно, мне не было бы так жаль.
Несколько мгновений спустя Анджолина громко рассмеялась в руках Эмилио, которые он ей открыл для утешающих объятий.
Она ни о чём не сожалела, и если он этому удивлялся, то только по причине своего болезненного сочувствия. Как она ему нравилась! Эмилио действительно чувствовал одну только благодарность к этому сладкому созданию, которое вело себя так, будто только для него и было создано — уступчивая и без требований.
Когда Эмилио вернулся домой поздно вечером и бледная сестра оставила свою работу, чтобы составить ему компанию за ужином, он ещё дрожал от волнения, не зная, что сказать кроме того, о чём думал. Ему даже не удалось проявить заинтересованность в маленьких домашних заботах сестры, составляющих жизнь Амалии, о которых она привыкла с ним говорить. Всё закончилось тем, что Амалия снова принялась за работу, находясь рядом с Эмилио в одной комнате. При этом каждый был занят своими собственными мыслями.
Потом Амалия посмотрела продолжительно на Эмилио так, как будто он этого не замечал, и, натужно улыбаясь, спросила:
— Ты до сих пор был с ней?
— С кем «с ней»? — спросил он, сразу улыбнувшись.
Но Эмилио вскоре признался, так как сам хотел поговорить. О, это был незабываемый вечер. Они провели его под лунным светом, на тёплом воздухе, перед пейзажем, безграничным, улыбающимся, созданным для них и для их любви. Но он не знал, каким образом правильно объясниться перед Амалией. Как он мог рассказать сестре об этом вечере, не упомянув поцелуев Анджолины?
Тем временем он повторил:
— Какой свет, какой воздух!
Амалия увидела на его губах следы поцелуев, о которых он думал. Она вдруг возненавидела эту женщину, которую не знала, за то, что та украла у неё её брата и её спокойствие. Теперь, когда она видела, что Эмилио влюблён, как и все другие влюблённые, ей не хватало того же добровольного смирения, которое было раньше в его и её грустных судьбах. Как жаль! Амалия принялась плакать, сначала тихими, молчаливыми слезами, пытаясь скрыть их в своей работе, а потом, когда Эмилио догадался о них, она не стала больше таить своих бурных неудержимых рыданий.
Амалия попыталась объяснить свои слёзы — просто она была не в духе весь день, не спала прошлой ночью, ничего не ела и чувствует себя очень слабо.
Эмилио, тем не менее, ей поверил:
— Если завтра тебе не станет лучше, вызовем врача.
Тогда к боли Амалии прибавился гнев, что он так легко дал ей себя обмануть и не понял её слёз. По её мнению, это было доказательством его величайшего равнодушия. Амалия продолжала рыдать, уже не пытаясь этого скрывать, а ему сказала, что доктор не нужен, потому что при той жизни, которую она вела, не стоило беспокоиться из-за лечения. Для кого она жила и почему? Видя, что Эмилио хочет, но не может ещё её понять и смотрит на неё изумлённо, Амалия выразила всю свою боль:
— Я тебе даже не нужна.
