Забытая рукопись
1
Единственная фотография, где мы запечатлены вместе. Поэтому-то она мне так дорога. Март 1984 года, Горьковское море. Разлапистые ветки елей, покрытые снегом. Хоть и март, весной еще и не пахнет.
Игнатий Сидорин, наш маститый прозаик, выглядит задумчиво и слегка отстраненно. В неухоженной, кривой, наскоро постриженной бородке у него уже проглядывает седина. На голове малахай какой-то уж очень деформированный, похоже, что им периодически играют в футбол его внуки. Светлая дубленка тоже апеллирует к каким-то очень уж замшелым архетипам — то ли ямщик, то ли командарм Блюхер в выстуженной ветрами Сибири, выслеживающий кровавого Колчака. Ощущение, что Сидорин всю жизнь жил под этими соснами, а не в четвертом Нагорном микрорайоне города Горького.
Рядом с ним — пенсионер невзрачного вида, олицетворенная безликость, «начинающий прозаик», в старомодном пальто с каракулевым воротником, просочившийся на семинар творческой молодежи только благодаря Сидорину, его исконному, свойственному деревенским людям уважению к старшим.
Возле старичка — Наташа Зайцева, высокая, стройная, в смешной шапочке крупной домашней вязки, в мутоновой шубке. Единственная женщина из пишущей братии, приехавшей на творческий семинар, она жила в домике с художницами.
А рядом с Наташей — герой моего повествования Виктор Бибиков. Он одет не по сезону легко — темный длинный кожаный плащ, хоть и не новый, зато весьма романтично выглядящий, кепка, белый шарф, свисающий чуть ли не до пояса. Ему двадцать три года, он студент истфила, восходящая звезда нашей поэзии.
У самого края уже слегка пожелтевшей фотографии, чуть ли не в обнимку с еловым стволом, расположился я, самый юный из нахлынувшей сюда молодой творческой волны — мне нет еще и двадцати одного года.
Между мной и Виктором — гулкое, звенящее от пустоты и тяжести незаполненное пространство. Оно и раньше обращало на себя внимание, а теперь обращает и подавно. Как будто там должен стоять еще один человек. Так начиная с тридцатых годов с исторических фотографий исчезали всякие «враги» — Троцкий, Бухарин, Каменев, Зиновьев. Их просто ретушировали услужливые архивисты.
А здесь ситуация совсем иная. Там никогда никого не было изначально. Незаполненное пространство отделяет меня от этих людей. Я и там выступаю в роли случайного прохожего, соглядатая. Ну какое отношение я имел к творческой молодежи? Да никакого! Обыкновенный студент-филолог, пишущий никакие стихи.
Я был очень правильным юношей, и не случайно члены литобъединения «Лира» прозвали меня «советским мальчиком»: не пил, не курил, не дебоширил, искренне верил в то, что если будешь делать людям добро, то и они тебе ответят тем же… К сожалению, последнее убеждение не было подтверждено практикой жизни, но я не озлобился — скорей наоборот. Просто я всегда был слишком замкнут и погружен в свои мысли и переживания. Стоили или нет эти мысли и переживания такого отстранения от людей, я не знаю.
Меня делегировали на совещание исключительно из-за моей приличности, из-за того, что я поведу себя так, как следует, тем самым оттенив поведение людей пусть и талантливых, но не слишком устойчивых в моральном отношении. Как известно, талант и нравственность не всегда уживаются, хотя никогда не соглашусь и с распространенным в творческой среде убеждением, что они антиподы. Просто они существуют независимо друг от друга.
Нет, я вовсе не стесняюсь своей роли соглядатая. Наверное, это было так определено свыше — ведь везде нужны свои архивисты.
Правда, далеко не все нюансы мне удалось запечатлеть. Дима Чурбанов, который претендовал в то время на роль первого молодого поэта области, хотя уже давно вышел из юношеского возраста (ему было далеко за тридцать), нагловато заявил, что у них компания не только спаянная, но и споенная (он вообще, как многие версификаторы, чуткие к слову, любил каламбуры), тем самым отказав мне расположиться в «поэтическом» домике. Надо отдать дань справедливости — это произошло только потому, что кроватей в домике было как раз на одну меньше, чем поэтов мужеского пола. Я оказался волею судеб под одной крышей с журналистом.
Погода была изумительная. Легкий мороз, солнце, в домиках хорошо топили (советская власть еще не рухнула!). Иногда на территорию пансионата заезжали лыжники с базы отдыха Заволжского моторного завода — коренастые толстозадые тетеньки в ярких трико, находящиеся в перманентной борьбе с собственным жиром, их прокуренные, зависимые от алкоголя агрессивно-дисфоричные мужья и радостно галдящие, милые дети. Представители единственного до конца революционного класса и технической интеллигенции с недоумением смотрели на странных молодых людей, сомнамбулически слоняющихся по территории пансионата.
«Страшно далеки они от народа», — сказал когда-то Владимир Ильич, правда, не о творческих людях, а о декабристах, и эта емкая фраза никак не выходит у меня из головы. Действительно, писатели всегда были очень далеки от того самого народа, которому так хотели служить, если, конечно, не понимать под народом высший срез общества. Я чувствовал это уже в те годы, будучи студентом, поэтому мне всегда был чужд главный заскок русской интеллигенции — нелепое хождение в народ. Так утка, опуская на мгновение голову в пруд, видит, возможно, подводных обитателей — пескарей, ершей, плотвичек, но жить вместе с ними она не может — у нее, в отличие от рыб, легочный, а не жаберный тип дыхания.
Витя Бибиков отличался от всех своей независимостью, полным отсутствием социабельности. То, о чем мечтали другие, приходило к нему просто так, падало как снег на голову. Так, например, его стихи в областную газету несколько раз носил Михаил Алексеевич Куликов, руководитель поэтического объединения «Лира». Куликов отличался тем, что принципиально не помогал никому с публикациями и говорил об этом публично, считая себя лишь литературным наставником, хвалил удачные, но явно непубликабельные по цензурным причинам стихи, тем самым воспитывая у студийцев хороший вкус. Далекий от политики, он тем не менее был человеком советским, точнее, русским, весьма провинциальным, но не бескультурным, без диссидентской гнили и страсти к критиканству, но в то же время и без дежурного ура-патриотизма. Для Виктора он сделал исключение и, вопреки своим правилам, поплелся в газету с его стихами. «Сам бы он не отнес, а стихи замечательные». Мы все не знали, как комментировать поступок Кулика (так мы называли между собой нашего руководителя). Виктор держался всегда очень независимо и несколько изолированно, спиртные напитки, обожаемые Куликовым, демонстративно презирал, к самому Кулику относился как к доброму, но недалекому школьному учителю, ничего, по сути дела, толком не знающему и не умеющему… Словом, никто не мог подозревать Бибикова в установлении личных связей, на которых все всегда изначально держалось в Византийской империи.
Дело заключалось в самом Кулике. Он совершенно был лишен свойственной многим творческим личностям привычки сравнивать себя с другими, а стало быть, и завидовать им. Зависть никогда не рождается сама по себе, как Минерва из головы Юпитера. Только умеющий сравнивать по-настоящему завидует. Для меня осталось тайной, кем считал себя Михаил Алексеевич. Возможно, педагогическую деятельность в «Лире» он и считал своим призванием, главным делом жизни. После него не осталось ничего, кроме пяти жалких книжонок, вышедших в местном издательстве. Стихи его никогда никого не согревали. Да и сам он согревался разве что водкой. Возможно, от него было больше пользы, когда он работал слесарем-сборщиком на «Красном Сормове», в цехе стиральных машин. Но, несмотря на все свои недостатки, главным из которых было самое что ни на есть беспробудное, скотское пьянство, пролетарский поэт Кулик был хорошим, как было принято говорить в те — застойные! — годы, порядочным человеком. Однако не все студийцы оценили поступок своего руководителя по достоинству, и Виктора конечно же стали считать любимчиком, выскочкой, парвеню. Я убежден в том, что стихи, которые носил наш
