обладаю способностями этого избежать.
А что я образован и куда более умен, чем большинство и узников, и охранников, сообразить было не так уж трудно даже в тогдашнем моем полурастительном состоянии.
Кажется, в первую же ночь моего здесь пребывания – на дощатом настиле четвертого этажа (я туда забрался, чтобы сверху не сыпался всякий мусор и чтобы с пола нельзя было походя дотянуться), рядом оказался профессор университета, так он представился.
Разговаривали мы шепотом и на какие-то серьезные темы, чуть ли не о Шопенгауэре. При этом я зубами перекусывал и выдергивал толстую вощеную дратву, которой намертво были пришиты к моей шинели мятые замусоленные погоны. Какому чину они соответствовали, я забыл сразу же, как только затолкал их в щель между потолочными досками. И, направляемый звериным инстинктом, на следующую ночевку устроился совсем в другом конце барака. Просто подошел, отодвинул лежащего на понравившемся мне месте человека и лег сам, подложив под голову довольно еще приличные сапоги, чтобы удобнее было и чтобы не украли промышлявшие этим жалкие, но юркие личности.
Однако какая-то мысль, мелькнувшая в момент, когда я прятал погоны, в глубине памяти засела.
Исходя из представлений о нормальной реальности, жить здесь было нельзя, однако жизнь тем не менее продолжалась. Особенно ночью. Барак освещался несколькими железнодорожными ацетиленовыми фонарями, подвешенными на балках, но, за исключением десятка ближайших к ним квадратных метров, где можно было даже и читать, если бы нашлось что, остальное пространство заполнял мутно-сизый, слабо светящийся туман, позволявший разве что не натыкаться на столбы и бродящих между ними узников.
В бараке наряду с мужчинами содержались и женщины, пусть и в значительно меньшем количестве. Для них был отведен левый дальний угол с собственной парашей и подобием дощатого забора, преграждавшего путь «искателям приключений». Для охраны границы имелось нечто вроде отряда самообороны из вооруженных обломками досок дюжих, зверовидного облика баб, которые неизвестно что и обороняли – вполне возможно, свои собственные права на попавших под их власть более приличных женщин.
Оказавшиеся же случайно вне этой охраняемой зоны или вновь загоняемые в барак с очередным этапом женщины, не успевшие добежать до «заставы», почти независимо от внешности становились легкой добычей жаждущих развлечений обитателей этого странного мира, и из темноты то и дело доносились отчаянные крики, гогот, матерная ругань и прочие соответствующие происходящему на нарах и асфальтовом полу между ними звуки.
Бывало даже, что на нейтральной полосе вспыхивали ожесточенные и кровопролитные схватки между охотниками за живым товаром и злобными, нечесаными «брунгильдами» за право обладания какой-нибудь особенно привлекательной узницей.
Мне тогда все эти местные страсти были почти совершенно безразличны. Каждый живет и умирает в одиночку, так я считал. А вот в том, что именно мне выжить необходимо, я был уверен. И знал, что в состоянии сделать это. Такое знание было дано мне имманентно. А иногда даже казалось, что вот сейчас я вспомню (он вспомнит) название книги, в которой было описано именно вот это непосредственно со мной сейчас происходящее.
Но ничего не получалось, мысли расползались, как утренний туман под лучами поднявшегося над горизонтом солнца.
К примеру, я отчетливо понимал, что следует делать, когда открывались те или другие ворота, в них входили вооруженные винтовками и револьверами люди в кожаных куртках и длиннополых шинелях и начинали выкрикивать фамилии, заглядывая в толстые амбарные книги.
Своей фамилии я, конечно, не помнил, хотя и надеялся, что если она прозвучит, то я ее узнаю.
Откуда-то было известно, что те, которых вызывают, никогда больше не вернутся обратно, скорее всего их убьют совсем рядом с бараком, и я решил не откликаться, когда очередь дойдет до меня. Но потребность услышать свое имя была мучительно сильна, и я всегда пробирался к самым воротам в то время, когда все остальные арестованные инстинктивно старались держаться от них подальше.
Слишком уж плохо мне здесь не было. К физическим тяготам жизни в заключении я относился равнодушно, а ощутить истинное отчаяние от своей непонятной амнезии мешала та же самая амнезия плюс эмоциональная тупость.
Каким-то образом я знал, что успел стать в бараке личностью легендарной. Слишком отличался от других. Натурам примитивным я казался опасным в силу непонятности своего поведения, а более развитым и образованным – либо сумасшедшим, либо разыгрывающим какой-то тщательно продуманный сценарий.
Однажды, проходя мимо ограждения женской секции барака, я увидел на одной из верхних вагонок лицо, показавшееся странно знакомым. Тем более что и молодая эта дама, очевидно, красивая, несмотря на грязные разводы на щеках (или просто свет так падал) и низко надвинутый на брови платок, смотрела на меня неотрывным пронзительным взглядом.
В тоскливом свете сползающего к закату дождливого, туманного дня, едва пробивающемся вдобавок сквозь грязные стекла забранных решетками окон под потолком, мне показалось, что она делает мне какие- то знаки руками и мимикой лица пытается что-то сказать. Заинтересовавшись, я хотел подойти поближе, спросить, что ей нужно. Однако толстая баба с бульдожьим лицом направила мне в грудь длинную палку с торчащим из нее кованым ржавым гвоздем, прошипев что-то матерно-угрожающее. Я пожал плечами и отвернулся. И тут же забыл о привлекшей внимание женщине. Мало ли о чем я забывал каждую минуту и каждый час! Хотя, когда я уже уходил, в мозгу вдруг отозвалось эхом странное слово, непонятное и одновременно знакомое. Может быть, так она позвала меня?
Вновь я увидел эту же женщину на следующий день или неделей позже. Время для меня тогда не имело систематической протяженности. Иногда оно отмерялось кормежками – вдруг открывались ворота, люди, похожие на прочих обитателей барака, вкатывали тачку с корзинами грязной, ломаной, начинающей протухать селедки или немытой полусырой картошки, а бывало, что и плесневелый ячменно-гороховый хлеб выдавали по какой-то непонятной схеме. Узники становились в очередь, получали еду, потом ее делили. Мне тоже доставалось – человек, каждый раз новый, дергал за рукав, совал в руку кусок чего-то, что можно было есть, я жевал, не ощущая вкуса, и забывал об этом до следующего раза.
Были здесь и другие люди – их не интересовали жалкие подачки охранников. Сидя на нарах, они играли в карты, нарочито громко хохотали и разговаривали, пили спирт и самогон, рвали руками караваи белого хлеба, ломали круги домашней колбасы, запихивали в волосатые рты крутые яйца. Громко рыгали после еды. Места, в которых они обитали, освещались собственными коптилками или толстыми церковными свечами, потому что карточная игра, происходившая здесь непрерывно, требовала яркого света. Иногда я останавливался возле них, смотрел в упор, пытаясь понять, почему так…
