стала играть роль посредника между государствами.
И все это время Дюбуа старался смягчить Святой престол и получить кардинальскую шапку. Последние сохранившиеся от Лоу миллионы ушли на коллегию кардиналов, на родственников папы, на монсеньоров, на римскую аристократию, на бесчисленное количество князей церкви.
Слава европейского арбитра служила ему разменной монетой: короли Англии, Испании и Франции осаждали папу своими просьбами пойти навстречу желанию Дюбуа.
Увы! У папы была своя политика и свои амбиции: он был уже тяжело болен, но не хотел уйти в мир иной, не увидев триумфа своей буллы и возрождения папского владычества над маленькими государствами Италии. Для достижения этой двойной цели ему казалось предпочтительнее разжигать нетерпение епископа из Камбре, нежели удовлетворить это нетерпение.
Но папа угасал с пугающей быстротой. Собравшиеся вокруг его ложа тщетно пытались вырвать у него хоть слово — Клемент XI умер, не уступив.
Собравшийся незамедлительно конклав остановил свой выбор на кардинале Конти, а 16 июля сын аптекаря наконец становится его преосвященством. К нему относятся с таким почтением, что отныне называют просто «кардинал», как Мазарини или Ришелье.
Дюбуа хотелось совершить еще одно из своих чудес ради бывшего воспитанника — самое удивительное. Ему уже удалось примирить непримиримых: императора и Католического короля, Георга I и Якова Стюарта. Разве нельзя примирить Филиппа V и герцога Орлеанского, соединив брачными узами их детей? Регента перестали бы постоянно упрекать, что он борется с внуком Людовика XIV, и он сам не терзался бы из-за этого муками совести, отношения между двумя странами наладились бы.
Дюбуа прекрасно понимал, что ключ к решению этой задачи в руках королевы, и именно к ней он и обратился в первую очередь. Несмотря на то что дону Карлосу было обещано княжество, Елизавета Фарнезе не чувствовала себя уверенно. Идя на поводу у собственного мистицизма, король Испании поклялся отречься от престола через три года, дабы успеть подготовить свою душу, пока не пробил час предстать перед Всевышним. Что будет тогда с властолюбивой принцессой?
Без лишних разговоров искуситель сразу же предложил ей ключи от рая: французскую корону для едва вышедшей из пеленок инфанты Анны-Марии-Виктории. Будучи лишена возможности взойти на трон Людовика Святого, наследница пармских тиранов по крайней мере увидит на нем свою дочь и станет бабушкой будущего короля Франции. А взамен? Совсем немного: брак наследника испанского престола, принца Астурийского, с мадемуазель де Монпансье, четвертой дочерью регента.
Завороженная этой идеей, Елизавета Фарнезе проглотила наживку так быстро, что превратилась в инструмент в ловких руках Дюбуа и сама уговорила своего супруга. Болезненному сознанию Филиппа V была нарисована ужасающая картина: брак между Людовиком XV и пятой принцессой Орлеанской, мадемуазель де Божоле. У короля Испании не было иного средства вырвать несчастного ребенка из когтей Орлеанского дома, как предложить ему в жены свою собственную дочь.
Успех этого макиавеллиевского плана превзошел все ожидания его создателей. Потрясенный возможностью увидеть своих потомков на французском престоле, Католический король решил предложить своему сопернику сразу два брачных союза. Он с нетерпением ждал ответа.
«Монсеньор, — писал ему регент, — восстановление связи между королем и Вашим Величеством и доверие, которым Вы меня удостаиваете, является для меня источником небывалого удовлетворения».
Прочитав это послание, Филипп V едва не потерял сознание; королева от возбуждения лишилась сна.
Что касается герцога Орлеанского, то его радость выразилась в возврате молодости, в том, что на несколько недель он вновь стал тем беспечным повесой, каким был когда-то.
Обожаемый ребенок
Людовик XV во время мессы в Сен-Жермен-де-л’Оксерруа, 31 июля, почувствовал себя плохо. К вечеру у него поднялся жар, усилившийся на следующий день, и весь Париж был охвачен тревогой любящей матери. Маленький больной воплощал для всех надежды на будущее: его смерть означала восшествие на престол ненавистного регента, а потом — его жалкого сына и возможное возвращение Лоу.
С каким пылом возносились молитвы о здоровье больного, как горячо молились бедные люди святой Женевьеве, мощи которой кардинал Ноай приказал выставить для всеобщего обозрения! Страсти разгорались, достигая того накала, когда они могли превратиться в грозную силу. Оппозиция уже мечтала о реванше: «Его отравили!» — кричала в комнате больного короля герцогиня де Ла Ферте.
Ей вторил Вильруа, давая понять членам парламента, что, если бы не он, венценосный ребенок давно бы покоился рядом с другими жертвами герцога Орлеанского.
В присутствии Филиппа молодой врач Гельветиус, сменивший своих более опытных, но растерявшихся коллег, предписывает больному сильную дозу рвотного, после чего король быстро идет на поправку, а в королевстве восстанавливаются покой и радость.
Такой радости Париж еще не видел. В течение целого месяца ярко освященный город сотрясался от пения «Слава Тебе, Боже наш!». Представители всех цехов по очереди появлялись в Тюильри с трогательными подношениями, словно волхвы к колыбели Христа. Раскрасневшийся от сознания собственной значимости Вильруа принимал поздравления, приветствия и делал вид, что именно он является спасителем короля.
От криков толпы дрожали окна дворца: «Да здравствует король! Долой регента!» Придворные светились радостью: этот взрыв верноподданнических настроений свидетельствовал о ненависти к герцогу Орлеанскому. В день, когда в Нотр-Дам состоялась благодарственная служба, толпа приветствовала громкими криками каждую карету, на которой были изображены лилии, символ правящего дома, но когда появилась карета регента, на площади воцарилась гробовая тишина.
На следующее утро Людовик XV с балкона своего дворца приветствовал обезумевшую толпу. Этот одиннадцатилетний идол уже не был хрупким ангелочком, последнего вздоха которого ожидали канцлеры всех стран. Благодаря заботам мадам де Вантадур это был такой же мальчик, как любой его сверстник, со своими капризами, пристрастиями, со своим характером, иногда с приступами ярости, делавшими его сразу похожим на герцога Бургундского. И все же это был ребенок, лишенный счастья материнской любви и нежности.
Когда ему исполнилось семь лет, гувернанток сменили два воспитателя преклонного возраста: один, маршал Вильруа, был беспомощным и надутым индюком, другой — Флёри, епископ из Фрежюса, — замкнутым молчаливым человеком. Капризный маршал, понимая, что обаяние восьмидесятилетнего старца вряд ли завоюет ему сердце юного воспитанника, выбрал другой путь: его тактика состояла в том, чтобы уверять всех, что только он способен защитить несчастного сироту от постоянных попыток отравления, — и он хранил под ключом пирожные и печенье!
Флёри не нуждался в том, чтобы прибегать к столь низменным способам: «его мягкость и ласка» хоть как-то восполняли несчастному королю радости семейного очага.
Филипп немало волновался, когда настал час сообщить этому мальчику новость о его предстоящей женитьбе. Его величество, всегда молча выслушивавший все деловые доклады, вполне мог, видя, что его образ жизни нарушается, проронить одно только «нет», которое навсегда поссорило бы Испанию с Францией. Вильруа, которого Филипп V уведомил обо всем личным письмом и просил о посредничестве, был счастлив оказаться полезным, но на самом деле все зависело от Флёри.
Этот человек был загадкой. Было известно, что он обладает абсолютным влиянием на короля, но никто не брался предсказать, как использует в данном случае это влияние престарелый воспитатель, вознесенный из полной безвестности столь высоко. Самодовольный Вильруа полагал, что Флёри находится под его влиянием, поскольку он сумел вырвать у епископа обещание, что тот не останется при дворе, если маршал впадет в опалу.
И регент, со своей стороны, пытался воздействовать на Флёри. Он предложил ему звание пэра, затем архиепископство в Реймсе. Но Флёри, воздев глаза к небу, сказал, что считает себя недостойным таких
