Реликвия

Кo, что всем сердцем привязан к новой церкви Непорочного зачатия и никак не могу слушать мессу в другом месте… Но вспомнил строгий и правдивый голос, звучавший мне в Соломенном переулке, и, превозмогши благочестивую ложь, готовую осквернить мои губы, сказал твердо, хотя и несколько побледнев:

— Знаешь, Криспин, я вообще не хожу в церковь… Не верю я в эти басни… Да и кто поверит, что просфора, выпеченная из муки, превращается по воскресеньям в тело бога? Бог не имеет тела, никогда его не имел… Все это — идолопоклонство, вздорные враки… Я говорю с тобой начистоту. Теперь поступай как знаешь. Я готов ко всему.

Фирма молча смотрела на меня, покусывая губу.

— А знаешь, Рапозо, мне нравится твоя искренность! Уважаю в людях прямоту… Тот плут, что работал здесь до тебя, при мне говорил: «Папа — великий человек», а потом шатался по пивным и крыл святого отца последними словами… Не будем больше говорить об этом! Ты не веришь в бога, но зато ты честный человек. Словом, приходи в десять часов в «Центральный» к завтраку, а потом — под парусами — в Рибейру!

Так я познакомился с сестрой фирмы. Звали ее дона Жезуина. Ей было тридцать два года, и она немного косила на один глаз. В тот воскресный день, проведенный на реке и в полях, я нагляделся вдоволь на ее густые рыжеватые, как у Евы, волосы, на крепкую, полную грудь, на ее лицо, румяное, точно спелое яблоко, на улыбку, в которой блестели крепкие белые зубы… Возвращаясь вечером с сигарой в зубах через Атерро к себе в Байшу и любуясь мачтами фелюг, я крепко задумался…

Дона Жезуина воспитывалась в монастыре монахинь-салезианок, где изучала географию и историю; она выучила наизусть все реки Китая и хорошо помнила всех королей Франции. Так как я ездил в Палестину, она называла меня Теодорико Львиное Сердце. Теперь я каждое воскресенье обедал в Пампулье; дона Жезуина приготовляла ради гостя воздушный пирог — и ее косящий глаз с удовольствием останавливался на загорелой бородатой физиономии Чернобурого Лиса.

Однажды вечером, за кофе, Криспин и Кo завел речь о нашей королевской чете: он хвалил умеренность короля, его верность конституции, а также доброту и милосердие королевы. Потом мы вышли в сад. Дона Жезуина взяла лейку и пошла поливать цветы.

Закурив сигарету, я последовал за ней, вздохнул и прошептал: «Вы стали бы отличной королевой, дона Жезуина, если бы Рапозиньо был королем!» Она зарделась и подарила мне последнюю летнюю розу.

В сочельник Криспин и Кo подошел к моей конторке, шутливо накрыл шляпой счетную книгу, куда я вписывал столбцы цифр, и, скрестив на груди руки, сказал с улыбкой, полной симпатии и уважения:

— Так, значит, Жезуина стала бы королевой, если бы Рапозиньо был королем? А скажите правду, сеньор Рапозо, есть ли в вашем сердце настоящая любовь к сестренке Жезуине?

Криспин и Кo верил в идеальную страсть. Я мог бы сказать, что безумно влюблен в сеньору дону Жезуину и поклоняюсь ей, как далекой звезде… Но тут я вспомнил неподкупный, чистый голос, говоривший со мной в Соломенном переулке… Я проглотил слащавую ложь, едва не запятнавшую мои уста, и сказал напрямик:

— Любовь? Любовь… Нет. Но я нахожу, что она весьма приятная женщина. Мне очень нравится ее приданое. Я был бы хорошим мужем.

— Дай же твою честную руку! — вскричала фирма.

Я женился, стал отцом семейства. Имею собственный выезд, пользуюсь в своем квартале влиянием, сделался даже командором Христова братства. Доктор Маргариде, который каждое воскресенье приходит во фраке ко мне обедать, уверяет, что государство должно учесть мой патриотизм, выдающиеся заслуги и знаменитое путешествие в Иерусалим и вознаградить меня титулом барона до Мостейро. Дело в том, что я приобрел Мостейро. Как-то вечером, за столом, славный Маргариде сообщил, что негодяй Негран задумал округлить свои владения в Торресе и продает старинное поместье графов де Линдозо.

— А ведь под этими деревьями, Теодорико, — напомнил достойный юрист, — гуляла сеньора твоя матушка. Скажу больше: в их тени отдыхал твой почтенный отец, Теодорико!.. Что до меня, будь я Рапозо, я бы не выдержал: я купил бы Мостейро и возвел бы там башню с зубчатыми стенами!

Криспин и Кo сказал, отставив бокал:

— Купи. Это дело семейное. Речь идет о чести имени.

И вот, встретившись накануне пасхи в конторе Жустино со стряпчим падре Неграна, я подписал документ, в силу которого стал наконец, после стольких взлетов и падений, владельцем Мостейро.

— А что поделывает этот мошенник Негран? — спросил я у Жустино, как только представитель гнусного падре вышел из конторы.

Мой верный старый друг похрустел пальцами. Негран процветает! Он получил в наследство все состояние отца Казимиро, чей прах покоится на Алто-де-Сан-Жоан, а душа — в лоне божием. Затем он свел дружбу с отцом Пиньейро, не имеющим наследников, и увез старика в Торрес, «чтобы подлечить его». Пиньейро совсем плох. Негран пичкает его своими жирными обедами, и бедняга ходит от зеркала к зеркалу с высунутым языком. Он недолго протянет! Тогда Негран заберет в свои лапы все состояние Г. Годиньо за исключением доли, доставшейся господу Крестного пути, покровителю церкви Благодати божией, который никогда не умрет.

Побледнев от ненависти, я прошипел:

— Скотина!

— Можете ругаться сколько угодно, дружище… Он держит свой выезд, имеет дом в Лиссабоне и взял на содержание Аделию…

— Какую Аделию?

— Очень и очень миловидную женщину; раньше она жила с Элеутерио. Потом у нее была тайная связь с каким-то губошлепом, бакалавром, что ли… Не знаю, кто это такой…

— Это я.

— А!.. Вот как!.. Так теперь ее содержит Негран. Роскошный дом, ковры на лестнице, парчовые портьеры и все такое… Он отъелся, раздобрел. Давеча я встретил его. Он сказал, что «только-только окончил проповедь в соборе святого Роха и совсем выбился из сил, расточая любезности этому сатане святому»: Негран любит иногда пошутить. У него прекрасные связи, отлично подвешенный язык, в Торресе с ним считаются… Он еще будет епископом!..

Я ушел домой в раздумье. Все, к чему я стремился, все, что любил (включая Аделию), теперь законным порядком досталось негодяю Неграну. Сокрушительное поражение! И в основе его вовсе не подмена свертков и даже не промахи моего лицемерия. Я отец семейства, командор, помещик, взгляды мои на жизнь стали положительней, и теперь мне ясно: я потерял миллионы Г. Годиньо единственно потому, что в тот день, в тетушкиной молельне, не набрался смелости утверждать невероятное!

Да! Когда вместо тернового венца на алтаре очутилась дамская сорочка, я должен был смело закричать: «Вот моя святыня! Я хотел сделать вам сюрприз!.. Это не терновый венец! Нет, это гораздо больше: перед вами сорочка святой Марии Магдалины! Святая собственноручно подарила мне ее в пустыне!..»

И в доказательство я предъявил бы визитную карточку с красивой надписью: «Моему могучему португальцу, в память о дивных часах, проведенных вместе». С этим посланием святая и вручила мне сорочку. И тут же подпись; «M. M.». В записке ясно, недвусмысленно сказано: «В память о дивных часах, проведенных вместе». То есть о дивных часах, когда я возносил Марии Магдалине молитвы, а она принимала их на небе!

Кто посмел бы усомниться? Разве благочестивые миссионеры Браги не демонстрируют на проповедях письма, пришедшие без почтового штемпеля с неба от самой пресвятой девы? И разве газета «Нация» не подтверждает подлинность этих божественных посланий тем, что от них еще веет благоуханием райских садов? Оба священнослужителя, Негран и Пиньейро, сознавая свой долг и полные готовности поддержать устои пошатнувшейся веры, провозгласили бы новый, сверхъестественный триумф церкви, воплотившийся в сорочке и записке. Тетя Патросинио упала бы мне на грудь и назвала бы «своим истинным сыном и наследником». Я стал бы богат! Я был бы канонизирован! Мой портрет повесили бы в ризнице