умоляли, требовали, упрашивали. Возле него стояла ефрейтор Порошина, Пориков видел, как шевелились ее побелевшие губы, просили о чем-то, но вновь мешала эта чертова контузия.
Потом наконец разобрался.
Порошина просила отпустить ее. Отпустить на триста шестую.
Сейчас же, немедленно.
Он хотел уж сказать, что лично не возражает, как резко, требовательно заверещал телефон.
Узнав своего писаря, ротный глухим, изменившимся голосом сообщил, что? случилось на триста шестой, и приказал, чтобы писарь немедленно сообщил обо всем на «Фиалку», лично «Седьмому», а сам, как только доложит, пусть оставит за себя кого-нибудь на КП — и пулей к нему, на триста шестую.
— Выполняй!
— Товарищ старший лейтенант...
— Я сказал: выполняй! Ты слышал?
— Но, товарищ стар...
Ротный вспылил:
— Ну какого там черта еще?!
Пориков доложил, что на триста шестую просится эта... Порошина. Да, вот она, здесь, с ним рядом. И он, писарь, просит ее отпустить. Очень просит.
Выслушав ответ, Пориков медленно положил трубку и виновато взглянул на Порошину.
— Не разрешает, — сказал он тихо. Затем добавил: — У них там такое творится сейчас!..
...До триста шестой было пять километров.
Полузадохшийся, взмокший (давало знать себя задетое осколком легкое), Пориков уже подходил быстрым шагом к позиции, отчетливо видел белую колокольню села, близ которого расположена точка, задранные к небу раструбы звукоулавливателя в чехлах, бурый, крытый дерном горб взводной землянки, часового возле грибка, когда его обогнали, обдав перегаром бензина, пикап и эмка.
Лихо развернувшись возле грибка часового, эмка застопорила столь неожиданно, что мчавшийся следом пикап едва не налетел на нее и отчаянно завизжал тормозами, словно собака с отдавленной лапой.
Из кузова пикапа вылезли сутулый, худой капитан Поздяев — начальник штаба полка — и какой-то долговязый старший лейтенант в очках, незнакомый Порикову, оба серые от пыли, и принялись отряхиваться. А из кабины вылез майор Труфанов, полнотелый, рыжеватый комполка. Белая кожа на широком, одутловатом его лице и на руках была осыпана мелконькими коричневыми веснушками.
Щеголеватый шофер эмки, обежав капот машины, готовно откинул переднюю дверцу и застыл перед нею свечкой.
Из кабины показалась сначала нога в блестящем хромовом сапоге, затем, угнув лобастую бритую голову в генеральской фуражке, натужно полез сам комдив. Следом вышли массивный, седой, плотно сбитый полковник — начальник политотдела дивизии — и начальник контрразведки, чернявый шустрый майор. Все трое были в парадной форме, перехваченной по животу витым золотым поясом, — видно, случай на триста шестой оторвал их от какого-то торжества.
Навстречу начальству из землянки выбежал для доклада ротный. Застыв в нескольких шагах от генерала, не отрывая руки от фуражки, бледнея лицом, доложил о случившемся.
Генерал слушал морщась. Пробурчал недовольно:
— Опять у тебя, Доронин!..
Он намекал на то, что только недавно, зимой, в роте случилось ЧП — исчез с той же триста шестой младший лейтенант Смелков. Недолюбливавший Доронина капитан Поздяев пустил по этому случаю шутку: «Доронин взводного проворонил!» А вслед за этим весной, в заброшенной старой землянке недалеко от расположения роты, был найден труп капитана-летчика, убитого неизвестно кем. И хотя сама землянка принадлежала третьей роте, была расположена на ее территории, это теперь не имело значения: все приписывалось виноватому, только ему одному.
...Тело старшего лейтенанта Бахметьева лежало у входа в землянку, накрытое простыней. Движением руки генерал приказал ее снять.
Легкий майский ветерок принялся играть мягкими русыми волосами взводного, забрасывая их на чистый мальчишеский лоб, на сомкнутые глаза. Было странно видеть эти живые, играющие волосы на остывшем, закаменевшем лице, а еще страннее — видеть Бахметьева мертвым.
Ведь только вчера еще был он у ротного на КП, только вчера оба сидели и разговаривали в его комнатушке. Пригласили и писаря. Налили, поздравили с праздником, с тем, что наши уже в Берлине. Бахметьев был весел, смеялся, шутил. От его атлетической, чуточку неуклюжей от переизбытка силы фигуры несло несокрушимым здоровьем, даже сама мысль о смерти была неуместной при взгляде на взводного.
Вечером командир роты разрешил девчатам пойти в кино в совхозный клуб. В опустевшей девичьей комнате Бахметьев остался вдвоем с Порошиной, и оба там долго о чем-то шептались и целовались. А Пориков, закуток которого вплотную примыкал к комнате девчат, слышал эти их поцелуи и ворочался на своей постели, мучимый ревностью.
Отправился взводный к себе, на триста шестую, часу в двенадцатом ночи. И вот...
— В самое сердце угодил! — проговорил майор, начальник контрразведки, осмотрев труп Бахметьева.
— Он всегда хорошо стрелял, в роте по стрельбе был первым, — добавил ротный.
Генерал, бывший явно не в духе, сердито буркнул:
— Ведите к тому, к другому... Где он у вас?!
Стараясь не особенно опережать высокое начальство, ротный повел всех за земляное укрытие, в котором, несколько на отшибе, стояла прожекторная машина.
За укрытием, опрокинувшись навзничь, уставив в небо оскаленное, передернутое застывшей судорогой лицо и тусклые, одетые смертной пленкой глаза, лежал на земле начальник триста шестой старший сержант Турянчик. Ноги его в парусиновых сапогах были раскинуты в стороны, каблуки в грязи. Пальцы мертвой руки, откинутой в сторону, прикипели к рубчатой рукоятке револьвера; скрюченная левая замерла на груди, в последний раз пытаясь рвануть гимнастерку. Узкая грудь старшего сержанта была оголена, под левым соском, обожженное выстрелом в упор, чернело входное отверстие пули.
Пориков вместе с другими смотрел на труп, недоумевая, что могло толкнуть на такой поступок Турянчика, одного из самых, казалось бы, тихих и скромных сержантов в роте, к тому же младшего командира, толкового, грамотного.
Майор из контрразведки не стал осматривать труп, приказал это сделать очкастому старшему лейтенанту. Тот перевернул щуплое тело начальника триста шестой, задрал на нем гимнастерку.
На спине оказалось другое отверстие — пуля прошила тощую грудь насквозь. Но ни там, ни здесь крови не было, лишь по краям вокруг самой раны венчиком запеклись несколько почернелых кровинок.
— Такой хиляк — и какого богатыря повалил! — проговорил, вздохнув, начподив, не без брезгливости наблюдавший, как умело и ловко долговязый старший лейтенант управляется с щуплым телом начальника станции, вновь натягивая на него гимнастерку.
— Говори, как все это случилось! — хмуро бросил генерал командиру роты. — Ты сам ведь при этом присутствовал?
...Да, он, ротный, здесь находился, на триста шестой, пришел еще утром. Все уже позавтракали, кроме Бахметьева, в том числе и старший сержант Турянчик. На завтрак была свежая рыба. И странно! Накануне того как убить человека, своего командира, и лишить самого себя жизни, старший сержант как ни в чем не бывало с аппетитом ее уплетал.
— А свежая рыба откуда... Опять гранатами глушите? — высунулся из-за спины генерала Поздяев. — Весь полк на крупе, на картошке сидит, а у них свежая рыбка... От герои! — Покрутив своим длинным носом, он ядовито хихикнул и преданно посмотрел на начальство, как отнесется оно к такой его реплике.
...Вместе с комвзвода Бахметьевым и начальником станции ходили, осматривали матчасть, — он, командир роты, хотел своими глазами увидеть, как первый взвод выполняет приказ по полку о подготовке ее к консервации. Турянчик все это время был с ними, ничего подозрительного в его поведении не замечалось. После осмотра они со старшим лейтенантом Бахметьевым пошли в землянку, подзакусить, а начальник
