домик, сказал, что это ночлежный дом Армии спасения.
— Кто может ночевать здесь?
— Каждый. Никто не спросит его фамилии, никто не будет интересоваться его занятиями и его прошлым. Ночлежники получают здесь бесплатно постель, кофе и хлеб. Потом они могут уйти. Единственное условие — надо принять участие в вечерней и утренней молитве.
Пение, доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчас выполняется это единственное условие. Мы вошли внутрь.
Раньше, лет двадцать пять тому назад, в этом помещении была китайская курильня опиума. Это был грязный и мрачный притон. С тех пор он стал чище, но, потеряв былую экзотичность, не сделался менее мрачным. В верхней части бывшего притона шло моление, внизу помещалась спальня — голые стены, голый каменный пол, парусиновые походные кровати. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. В общем, это было горьковское «На дне» в американской постановке».
Мы увидели горьковское «На дне» в современной американской постановке. Негр-полицейский, к которому мы обратились с просьбой показать нам ночлежный дом, повел нас по темной боковой улице, заваленной всякой дрянью: тряпками, промасленной бумагой, битой штукатуркой, щепками, пустыми пивными банками. Наконец, у какого-то дома мы спустились на десять подвальных ступенек. Ударом своего тяжелого башмака он отворил дверь и сказал:
— Вот здесь!
В нос ударил гнилой, тошнотворный запах. Длинная узкая комната со сводчатым каменным потолком освещалась тусклой банной плошкой. Вдоль холодных цементных стен на чугунных парковых скамейках расположились люди. Вернее, это были тени людей, потерпевших крушение в бурном житейском море и безжалостно выброшенных за борт. Вечерняя молитва еще «е начиналась. Закрыв от усталости глаза, ночлежники терпеливо ждали, когда повар Армии спасения раздаст им по кружке жидкого кофе. Здесь не было ни протестующего Сатина, ни озорного Васьки Пепла, ни хитрого старца Луки со своей утешающей ложью. Лица ночлежников не выражали ни надежд, ни желаний, ни способности к борьбе. Они полностью и окончательно проиграли сражение с жизнью, смирились с этим и теперь были похожи друг на друга, как стершиеся пятаки.
— А чем же они занимаются днем? — спросил Москвич.
Полицейский сплюнул:
— Болтаются в порту, роются в мусорных чанах. Иногда они подходят к вам и говорят: «Сэр, не дадите ли вы мне двенадцать центов? Их мне недостает на автобусный билет. Я забыл кошелек дома». И вы даете ему двенадцать центов, хотя прекрасно знаете, что ни дома, ни кошелька у него нет, да и вообще ему некуда ехать.
— А что было раньше в этом помещении?
— По-моему, всегда была ночлежка. Во всяком случае, до второй мировой войны здесь уже спали бродяги. Тогда нью-йоркские ночлежки принимали двадцать тысяч человек. Мне известно, что сейчас в ночлежных домах ночуют семьдесят пять тысяч ньюйоркцев…
Как-то вечером мы возвращались в свою гостиницу. На перекрестке 79-й улицы и Бродвея мы догнали старика, который вел на поводке шесть маленьких собачонок.
— Зачем этому человеку столько собак? — спросил Москвич.
И вот надо же? В Нью-Йорке около двенадцати миллионов жителей. Они говорят по-английски, по- испански, по-итальянски и бог его знает еще по-каковски. А этот старик, оглянувшись, ответил по- русски:
— Собаки не мои. Это было невероятно.
— Вы русский?
— Мои родители родом из Галиции, и в нашей семье всегда говорили по-русски.
Он был одет очень бедно. Густая нечесаная борода не могла скрыть худобы его щек.
— Так вы прогуливаете собак? — спросил еще не пришедший в себя Москвич.
— Да, прогуливаю. А чем же жить?
Когда-то он работал столяром. У него была семья. Жили не очень богато, но сносно. Потом жена спуталась с каким-то шулером, спилась и в конце концов покончила с собой, открыв на кухне газ. Он воспитал двух дочерей, но дать им образование, конечно, не смог.
Старшая дочь вышла замуж за автомеханика, уехала с ним в Сан-Франциско, и с тех пор о ней ни слуху ни духу. Скорее всего просто решила не подавать о себе вестей, чтобы не помогать отцу и младшей сестре. А ее сестренка тяжело больна. Заболела еще в детстве какой-то непонятной болезнью. У нее начали твердеть суставы. Врачи охотно брали деньги, но помочь ничем не могли. На оплату врачей и на лекарства уходили все заработки. Пришлось оставить неплохую квартиру и перебраться в каморку, кишащую крысами. Незаметно к нему подкралась старость. Со стройки его уволили. Понятно, какой теперь из него работник. Одно время перебивался случайными заработками. А вот теперь водит собак, которые скрашивают жизнь бедным одиноким старушкам: все-таки не так страшно ждать смерти, когда рядом есть живая душа. Обычно старушки гуляют с собаками сами. Это для них большое удовольствие. Но старушки часто хворают. Тогда о собаках заботится он. Конечно, заработок не бог весть какой, но где будут платить больше?
— А что же с дочерью?
— Все так же, как и было. Лежит…
Вокруг блестел огнями, рычал и бесился Нью-Йорк. Гремела музыка в ночных клубах. В театре недалеко от Бродвея совершенно голые актеры, даже не прикрывающие срам рукой, играли современную пьесу. В подъездах торговали наркотиками. Прыщавые юнцы рассматривали порнографические журналы в книжных лавках. На перекрестках улиц и у роскошных витрин магазинов стояли проститутки в потертых манто. И во всем этом громадном городе никому не было никакого дела до печали старика, прогуливающего чужих собак.
Мы вглядывались в лица ньюйоркцев, штурмующих по утрам метро. Мы сравнивали их с москвичами. Конечно, и москвичи торопятся на работу, и москвичи толкаются в спешке, и они бывают не очень-то счастливы, когда заезжий провинциал останавливает их за пять минут до начала работы и начинает выяснять, каким трамваем надо ехать с Ярославского вокзала на Казанский.
Но бегущий на работу москвич радуется дню прошедшему и дню наступившему. Вчера он был на лекции в Политехническом институте, а сегодня хочет попасть в театр. Он только что на ходу прочел сообщение в «Правде» о том, как врач, промчавшись на санях сто пятьдесят километров, спас жизнь человеку на далеком заполярном стойбище, и живо обменивается по этому поводу мнением со своим соседом.
Однажды мы ехали в нью-йоркском метро, и Москвич вспомнил такую московскую сценку. В вагон вошел мужчина с букетом живых цветов.
— Молодой человек, где вы купили такую прелесть? — спросила его старушка, соседка по скамейке.
— Я уже не молодой человек, а дед, — с гордостью объявил обладатель букета. — У меня родился внук, и я еду в родильный дом проведать невестку!
Как оживился вагон! Как дружно, тепло, а главное, искренне поздравляли молодого деда совсем незнакомые ему люди!
Очень трудно представить себе, чтобы какой-нибудь нью-йоркский дед решился сделать подобное заявление в прокуренном вагоне сабвея. Его вряд ли кто поймет. Многие над ним посмеются или просто отвернутся от него, как от ненормального.
Нас удивляло, сколько людей в кафе и ресторанах сидят за столиками в полном одиночестве. Даже пьяные, которых мы видели в немалом количестве на Бауэри и в Гарлеме, не пели песен. Они молча обнимали фонарные столбы или так же молча сидели на скамейках в парках с безысходной грустью в глазах.
