Богдан Сушинский
Субмарины уходят в вечность
1
Апрель 1945 года. Германия.
Ставка рейхсмаршала Германа Геринга в Баварских Альпах, в районе Берхтесгадена.
Растерзанная стихиями вершина горы, открывавшаяся из окна кабинета рейхсмаршала авиации Германа Геринга, напоминала полуразрушенную гробницу, неизвестно кем и когда возведенную на поднебесном альпийском плато и во имя, какого правителя хранимую здесь историей и веками.
Как всегда в это послеобеденное время, Геринг на несколько минут втиснул не в меру располневшее туловище в готическую бойницу своего дома на окраине Берхтесгадена и теперь стоял перед этой горной гробницей, как перед последним святилищем, каким-то чудом уцелевшим посреди заполоненного и погибельно разрушенного врагами Третьего рейха.
Только вчера, 20 апреля 1945 года, рейхсмаршал вернулся из полуосажденного Берлина, где в бункере имперской канцелярии высшие руководители рейха в последний раз отметили день рождения фюрера. Было что-то странное и почти неестественное в том, что Гитлеру вновь удалось собрать их всех вместе: Гиммлера, Геббельса, Деница, Шелленберга, Мюллера, Бормана, Риббентропа, Кальтенбруннера, Кейтеля, Йодля… — на руинах и пепелище своей империи.
Лишь увидев всех этих, некогда немыслимо грозных, вершителей германских судеб теснящимися в основательно отсыревших за зиму подземельях ставки фюрера, над которыми уже вовсю свирепствовала вражеская авиация, Геринг вдруг по-настоящему осознал, что все они, с фюрером во главе: вся подчиненная им военно-государственная сила; сама еще недавно несокрушимо могучая и заповедно непобедимая Германия — действительно находятся на грани неотвратимой гибели. Кажется, это уже понимали все; на каждом из пребывавших там людей уже лежала печать скорби.
И хотя фюрер все еще пребывал во власти каких-то наивно-мистических иллюзий, все еще уповал то на некие, в реальности давно разгромленные, дивизии, которые якобы должны были подойти к Берлину и оттеснить русских; то на рационализм англо-американцев, которые в последние минуты неминуемо опомнятся, чтобы вступить с ним в сепаратные переговоры за спиной у Сталина, — Геринг, как и прочие собравшиеся на пятидесятишестилетие фюрера, уже явственно ощущал нависающую над всем происходящим роковую неизбежность, меченную страшносудным клеймом: «В последний раз!»
Потому что, и в самом деле, они в последний раз собрались все вместе, в последний раз побывали в бункере рейхсканцелярии, в последний раз отмечали день рождения фюрера, в последний раз представали перед остатками Германии и многострадального народа ее в облике вождей, кумиров и полководцев.
— Господин рейхсмаршал, — возник откуда-то из горноподнебесного миража голос адъютант- порученца майора Ингена, — из Берлина прибыл представитель Генштаба люфтваффе в ставке фюрера генерал Коллер, и просит срочно принять его по очень важному делу.
— А что, из этой русской «крысоловки» кто-то еще способен пробиваться и прибывать? — с трудом вырывался Геринг из высокогорных альпийских видений, вот уже который день спасавших его от мрачных мыслей и суеверий жестокой германской действительности.
— Как это ни странно, господин рейхсмаршал…
Бывшему командиру эскадрильи дальних бомбардировщиков майору Ингену пришлось побывать в Берлине вместе с Герингом. И теперь ему тоже не верилось, что им удалось вырваться из этой осадной «крысоловки» и что кто-то там, в подземельях рейхсканцелярии, все еще пытается имитировать деятельность ставки Верховного главнокомандования.
Пока рейхсмаршал «отдавая дань приличия» фюреру, отношения с которым уже давно были натянутыми, Инген занимался формированием последнего транспортного конвоя из пригородного замка Геринга Каринхалле, благодаря которому по южному коридору в Берхтесгаден эвакуировались полотна известных мастеров, ценная посуда и все прочее, что еще можно было вырвать из-под сапог наступающих советских дивизий.
Поэтому он собственными глазами видел, каким массовым и паническим было бегство германского генералитета, министерств и всевозможных ведомств, направлявшихся в сторону спасительной Альпийской Крепости фюрера, и какой неистребимо пораженческий дух витал над всем тем пространством, которое все еще оставалось под контролем вермахта.
Впрочем, спасительность тоже была слишком условной и призрачной, при которой новоявленные странники уповали только на то, что в альпийских редутах сдаваться все же придется англичанам и американцам, а не жаждущим мести азиатам-коммунистам.
— Если генералу действительно есть что сказать, пусть войдет, — молвил тем временем рейхсмаршал. — Но с условием, что ему действительно есть что сказать.
— Чтобы каждое слово — как удар бомбардировщика, — понимающе кивнул головой адъютант.
Когда генерал Коллер вошел, Геринг уже сидел за огромным письменным столом, вальяжно развалившись в столь же огромном, специально под его фигуру сработанном, кресле. В своем цивильном пиджаке, в серой рубашке с расстегнутым воротом и без галстука, он был похож на кого угодно, только не на рейхсмаршала авиации.
На какое-то мгновение генерал даже оцепенел, слишком уж неестественным казалось ему это странное превращение некогда грозного и непоколебимого маршала в провинциального местечкового толстячка, которого он не мог, не желал воспринимать как главнокомандующего военно-воздушными силами.
Правда, еще в Берлине полномочный представитель Геринга в ставке обратил внимание, что на торжества по случаю дня рождения фюрера рейхсмаршал прибыл в имперскую канцелярию без единого ордена на мундире, украшенном всего лишь «Золотым почетным значком летчика». И даже не догадывался, что вне рейхсканцелярии Геринг предпочитал ходить теперь в гражданском, протестуя таким образом против несправедливых, оскорбительных упреков Гитлера по поводу того, что, дескать, его «хваленые асы» не способны избавить рейх от налетов вражеских эскадрилий[1].
А ведь единственное, что мог сказать тогда фельдмаршал в свое оправдание, но чего так и не бросил в лицо фюреру, — что у него уже давно не осталось, ни асов, ни самой авиации, а посему говорить теперь о господстве в германском небе не приходится. Вот только осознавать все это фюрер уже неспособен.
Да, во время этой скандальной встречи Геринг то ли трусливо, то ли, наоборот, мужественно промолчал. Да только фюрер тотчас же узрел в этом его растерянном, дипломатическом молчании неспособность главкома люфтваффе овладеть ситуацией и окончательно взбесился.
«…В таком случае сорвите с себя все эти бесчисленные ордена! — разъяренно тыкал он дрожащим пальцем ему в грудь, попадая как раз в те награды, которые Геринг — тогда еще ведущий германский ас Геринг[2] — добывал в тяжелых боях Первой мировой в составе прославленной 1-й эскадрильи германских ВВС, больше известной по фамилии своего первого командира как эскадрилья Рихтхофенаэ». — Зачем вы нацепили их?! Чтобы убеждать нас, что военно-воздушные силы рейха все еще существуют, а вы все еще ими командуете?!»
И опять, то ли от страха перед фюрером, то ли из щадящего мужества, у Геринга не хватило силы воли перехватить эту руку и, глядя прямо в глаза ефрейтору Адольфу Шикльгруберу, решительно сказать: «Хватит! Эти награды я. добывал в поединках с лучшими английскими и французскими асами! А все, что ты мог погубить в этой стране, в том числе и авиацию, ты уже погубил!» Впрочем, мстительная фраза эта сформулировалась в оскорбленном сознании Геринга значительно позже, когда ничего уже нельзя было изменить.
— Вам, генерал Коллер, известно, что без моего личного приказа вы не имели права оставлять ставку Верховного главнокомандующего? — все же напомнил Геринг своему подчиненному.
