Избранные стихи

узрит,
как бездонный мир на сотню верст
переполненный тобой стоит.

Он в слезах расплавлен и слиян
с жалким склепом своего певца,
и в один великий океан,
восхищенный, весь перелился.

О, так лучше! Вечно, вечно пой,
наглухо упрятанный во тьме
вечный узник, вечный крепостной
с вечной темой о своей тюрьме.

1990

* * *

И когда, уходя, ты взглянул назад
и простился с тем, что навек любил —
в белом инее был неподвижный сад,
и не дрогнул сад, словно нежив был.

Он глядел вослед поверх бледных сел,
ледяной цветок, голубой кристалл.
И на всем пути тем же цветом цвел
всякий куст – и сердце тебе пронзал.

В белом поле врыт твой нетленный сад,
ни весны, ни лета не будет в нем.
Может, он, настрадавшись, на небо взят —
но и здесь студеным стоит столпом.

И в морозный день с голубых небес
тихо иней падет на тебя,
бедняк, как прощальный дар, запоздалый жест,
хрупкий знак родства и прощенья знак.

1990

* * *

К заветному дому, к железной скобе у ворот —
рукою подать: по траве переправиться вброд.

Есть вечная радость – упрямство стеблей укрощать,
последней, ничтожной преграды напор ощущать.

Цепляйтесь за полы и путайте ноги скорей
в бессильной попытке меня удержать у дверей!

Вот так я смеялась. И гул изошел из земли,
и я оступилась, и травы меня оплели.

Неслышно качаясь, дышала в лицо белена,
и явь принимала обличье тяжелого сна:

как будто я – дерево в паре шагов до ворот,
я ветви тяну – но никто меня в доме не ждет;

и сруб почернел, и крыльцо зарастает травой,
и только столетья плывут над моей головой.

1990

* * *

По-над берегом, над половодьем
липы второпях зазеленели,
и широким маятником ходят
праздничные легкие качели.

Пляшет свадьба, но не слышу гула,
ни напева-посвиста, ни слова,
словно я когда-то утонула
и смотрю на все со дна речного.

Что ты, птичка, вьешься над волною?
Что жалеешь обо мне, ракита?
Ледяной стеклянною стеною
я от боли и тоски укрыта.

И никто не сможет, как бывало,
оттолкнуть меня или обидеть.
Не сама ли я порой мечтала
умереть, но из могилы – видеть!

Видеть – да. Но не качели эти
в их размахе вольном и счастливом,
и не то, как налетает ветер
в белый сад, парящий над обрывом.

1990

* * *

Когда в осенней тишине
дорога мерзлая лежит,
и месяц светит в вышине,
и лес для холода открыт,

и для кочующих гусей
открыто за морем окно,
и назначенье жизни всей
тобой уже предрешено —

тогда спокойна и светла
простая истина утрат: рука,
что все тебе дала,
однажды все возьмет назад.

1990

* * *

Мимо стен, где виноградник
их обвил, храня,
ранним утром белый всадник
выведет коня.

В чисто поле унесется,
предвкушая бой.
Белый плащ за ним совьется
по ветру трубой.

Под копыта непокорный
валится бурьян:
мчит навстречу всадник черный
из далеких стран.

Как сшибутся на разгоне —
Боже сохрани!
Но сперва погибнут кони,
а потом – они.

К ночи выпрямятся травы,
набирая цвет.
Кто был правый, кто неправый —
травам дела нет.

Серый всадник мертвых тронет
и, покуда ночь,
в общей яме похоронит
и уедет прочь.

Он уедет тихим шагом,
будет темнота.
И в часовне за оврагом
скрипнут ворота.

И за каменной стеною
вспыхнут две свечи,
и оконце слюдяное
выплывет в ночи.

1990

* * *

Кто обманом, злом, кто честным трудом
полагаем жить, отведя беду.
Но случится час – и сгорит твой дом,
и повалит смерч дерева в саду.

И своей судьбы ни один народ
не предрек еще, да и как предречь?
Мировых стихий самовластный ход
в недоступной нам вышине течет.

И когда к рассудку доверья нет,
у пучины гибельной на краю
сердце ищет глупых земных примет —
и по ним читает судьбу свою.

1990

* * *

Года проходят в суете и скверне.
Но посмотри на небо в час заката:
все так же тих и светел мир вечерний,
и чист, и целомудрен, как когда- то.

Как будто не его травили дымом,
в природе неделимое разруша.
О, в естестве своем непостижимом
зачем царишь, зачем тревожишь душу?

Ужель еще не поздно ей терзаться
в лучах неопороченного света,
что и она могла б такой остаться,
когда бы знала, что возможно это!

1990

* * *

Поле безлюдное, полдень и зной,
тихие, чуткие шелесты ржи.
Чудится: в поле, где нет ни души,
кто-то присутствует рядом со мной.

Словно бы тонкий навес из стекла
в небе незримо откинут, и вот о
бъединился с землей небосвод
или протока меж ними прошла.

Наглухо замкнутый купол разъят.
Поле ржаное и лес на краю,
как бы познавшие ценность свою,
сильно и вольно в пространстве стоят.

Жизнь моя, наскоро ты прожита,
что ж ты молчала, что ты – благодать?
Где ты? Но купол замкнулся опять,
поле безлюдно и вечность пуста.

1990

* * *

Грозный ветер! Летя по равнинам пустым
и полынную сушь теребя,
понимаешь ли ты, что никем не любим?
Восхваляя, боятся тебя.

Оттого ли, что в холод надмирных высот,
где твоя возникает стезя,
не поднялся никто? Там никто не живет,
и понять твою душу нельзя.

Оттого ли еще, что в гордыне своей
непомерен, игрушкой избрав
неподъемные массы великих морей,
исполинские крепи дубрав?

Что ж, найди в себе силы скитаться один,
накопитель своих неудач,
сам учитель себе, сам себе господин,
сам себе утешитель и врач.

И везде тебе путь! Никому не понять,
отчего ты всечасно хотел
ледяную свободу свою поменять
на людской приземленный удел.

1990

* * *

В чистом поле – одна белынь,
и метет из последних