Религиозный философ Георгий Петрович Федотов в эмиграции писал, что Сталин не революционер, он, «как немецкие императоры в Петербурге XVIII века, прежде всего хозяин России. Но хозяин хищнический, варвар, которым движет страх и борьба за личную безопасность, за сохранение власти».
Почему же такие бесконечно талантливые люди, как Борис Пастернак, выражали восхищение вождем?
«Легкомысленной Москве положено было быть городом иллюзий, — снисходительно писал выдающийся литературовед Сергей Аверинцев. — Даже Сталин и тот ведь одно время пытался внушать московской интеллигенции надежды на возможность диалога: вспомним его телефонные звонки Михаилу Булгакову, позднее Пастернаку — стратегия была рассчитана, разумеется, на фарсовый эффект растерянности того, кому вождь звонит, однако же под конец разговора в обоих случаях возникал мотив надежды на встречу и возможность поговорить по-настоящему.
Разумеется, такие фразы вождя не имели никакого отношения в реальности, однако они производили, скажем, на того же Булгакова определенное впечатление».
Объяснений множество.
«Шекспировская крупность зла заставляла и Булгакова, и Пастернака, — считает знаток русской литературы Мариэтта Чудакова, — предполагать шекспировскую крупность и сложность самой личности Сталина. Это была их ошибка».
Думаю, дело было и в другом. Все вокруг, решительно все восторгались Сталиным! Как в ревущей от счастья толпе демонстративно отойти в сторону? Отстраниться? Сохранить хладнокровие? Скептически взирать на стоящих рядом? Кто не жил в тоталитарном обществе, тот не поймет, насколько это страшно — оставаться иным, чем остальные.
А вот еще одна причина: увидеть в вожде тирана — значит, признаться самому себе, что в стране существует диктатура и ты ей верно служишь! Что делать со стихами, написанными во славу революции, Ленина, партии? Считанные единицы были готовы понять и признать реальность…
Большевики отрезали страну от мира. Железный занавес появился не после Второй мировой войны, а еще после Гражданской. Выезд из страны запретили. Разрешались только служебные командировки (они были очень редкими) — и для многих это закончилось печально: обвинением в шпионаже и смертным приговором. Иностранцев пускали только в силу необходимости, и встречаться с ними было рискованно даже для уполномоченных на то лиц. Зарубежную прессу получали только несколько важнейших учреждений: ЦК партии, наркомат иностранных дел, НКВД… Внутри страны существовала невероятно жесткая цензура. Люди не знали, ни что происходит, ни что творится в стране.
Замечательный писатель Михаил Михайлович Пришвин записал в дневнике 1 ноября 1937 года: «Больше всего ненавижу газету “Правда” как олицетворение самой наглой лжи, какая когда-либо была на земле».
Никто из соратников не мог оспорить лидерство Сталина. Но его борьба за единоличную власть продолжалась не один год. Дорога к власти не была простой. Ничто не было предопределено. Его соперникам и оппонентам не хватало жестокости, беспринципности, изощренности в интригах, невероятного коварства. Да и не так уж они жаждали занять кресло первого человека. Им, конечно же, тоже нравилась власть, но не было в них страсти, которая пылала в Сталине и заставляла его двадцать четыре часа в сутки думать о власти. Воспоминания его соратников свидетельствуют: ни на что иное он не отвлекался и ни о чем другом не думал.
Сталин учился и многое в себе изменил. Он с необыкновенной легкостью менял свои принципы, отказывался от вчерашних убеждений, заводил интриги, натравливал своих соперников друг на друга. Он заключил союз с Зиновьевым и Каменевым, чтобы убрать Троцкого. Он вступил в союз с Бухариным и Рыковым, чтобы избавиться от Зиновьева и Каменева. Он обратился к старым членам ЦК, чтобы свалить Бухарина и Рыкова, а потом их всех расстрелял.
Изгнание Троцкого воспринимается как разрыв советского руководства с прежним большевистским курсом на мировую революцию. Дескать, Троцкий готов был пожертвовать Россией, которую ненавидел, ради мирового пожара, а Сталин всегда думал только о России, созидал ее как великую державу, потому и выслал «безродного космополита» Льва Давидовича…
Между тем конец двадцатых годов (когда Троцкого выслали, а его единомышленников посадили) — это как раз время острой борьбы сталинского партийного и организационного аппарата против «великодержавного шовинизма». Еще на X съезде партии нарком по делам национальностей Сталин в докладе «Очередные задачи партии в национальном вопросе» потребовал вести борьбу с «великорусским шовинизмом», назвав его главной опасностью.
По его указанию идеологический механизм всячески отмежевывался от истории России, от российского государства. Уничтожали все, что связывало Страну Советов со старой Россией. В 1929 году член политбюро и секретарь ЦК Вячеслав Михайлович Молотов, ближайший к Сталину человек, заявил, что следующий год станет последним годом для «старых специалистов». А ведь речь шла о лучших ученых, инженерах, преподавателях России. Чекисты посадили большую группу ученых, прежде всего историков, обвинив их в монархизме и подготовке заговора с целью свержения советской власти. Вот на каком фоне выслали Троцкого. Не как врага России. А как врага тогдашней власти.
Все большевики, и Сталин в том числе, долгое время считали, что построение социализма возможно только одновременно со всей Европой. Иосиф Виссарионович точно так же ждал и торопил мировую революцию! Говорил на политбюро 21 августа 1923 года:
— Либо революция в Германии провалится и побьют нас, либо революция удастся, все пойдет хорошо и наше положение будет обеспеченно. Другого выбора нет.
Сталин до конца жизни верил в победу мировой революции — с помощью Советского Союза и его военной мощи. Многие удивлялись, отчего на склоне жизни вождь заинтересовался языкознанием.
— Не зря, — объяснял его ближайший соратник Молотов. — Он считал, что когда победит мировая коммунистическая система, а он все дела к этому вел, главным языком межнационального общения станет язык Пушкина и Ленина.
На пост военного министра Сталин вместо Троцкого поставил Михаила Васильевича Фрунзе, который исходил из того, что Красная армия обязана штыком помочь мировой революции:
«Самим ходом исторического революционного процесса рабочий класс будет вынужден перейти к нападению… Отсюда вытекает необходимость воспитывать нашу армию в духе величайшей активности, подготовлять ее к завершению задач революции путем энергичных, решительно и смело проводимых наступательных операций…»
Фрунзе доказывал, что нужна доктрина революционной наступательной войны[2]. Троцкий решительно возразил Фрунзе, что мировое революционное движение переживает спад, положение в России тяжелое, люди устали от войны и надо «отстоять для рабочих и крестьян возможно длительный период мира». Поэтому, считал Троцкий, задача другая: «Мы учимся военному делу, вооружаемся, строим большую армию для того, чтобы обороняться, если на нас нападут».
Фрунзе и его единомышленников, жаждавших мировой революции и готовых разжечь ее с помощью армии, Троцкий называл «нетерпеливыми стратегами». Михаил Васильевич полагал, что наступательный порыв решит исход будущих войн, потому что вражеские армии «окажутся бессильными перед сравнительно плохо вооруженным, но полным инициативы, смелым и решительным противником».
Троцкий же говорил, что принятие только наступательной стратегии — авантюризм, который приведет к колоссальным жертвам. Армия должна учиться и обороне, к которой придется прибегнуть на первом этапе войны. Возможно и стратегическое отступление, чтобы выиграть время для мобилизации и развертывания собственных сил. Он считал, что не надо выдумывать какую-то особую стратегию и тактику, а надо учить красноармейцев и создавать современную боевую технику. Надеяться на мировую революцию пока нет оснований… Фрунзе высокомерно посоветовал Льву Давидовичу выкинуть из брошюры «рассуждения, прославляющие оборону». В те времена было принято клеймить оборону «подлой» и буквально «вытравливать дух обороны из Красной армии».
Фрунзе и любимцы Сталина из Первой конной армии — Буденный и Ворошилов — гордо утверждали, что Красная армия создала свою пролетарскую стратегию. Троцкий возражал, что не может быть какой-то особой пролетарской военной науки. Ехидно замечал: «Тот, кто думает, что с помощью марксизма можно
