Янош Капдошка смеялся, точно сам дьявол, между тем соображая, что сейчас самое время топить кузнеца: еще чуть-чуть — и тот захлебнется, а сам он, Капдошка, избавится от призрака общественной молотилки.
— Ах, говорил — не говорил, говорил — не говорил… — повторял он, ухмыляясь.
Фюгеди, словно ухватившись за подсказку, яростно набросился на кузнеца:
— Так говорил?
— Не говорил! — ответил тот.
— Говорил?!
— Не говорил!!
Какое-то время Фюгеди с кузнецом продолжали препираться, и под крики «говорил» и ответное «не говорил» господин Капдошка, желчно и зло ухмыляясь, подбадривал спорящих взмахами руки, мол, шибче, шибче! И так он на них давил да и они друг на друга, что наконец Фюгеди запустил в кузнеца бутылкой. Ну, тут уж кузнец взметнулся со своего места, и мы, остальные, конечно, тоже. Стол опрокинули сразу, позабыв о бутылках; драка вмиг завязалась такая, что фонарь заплясал на цепи у людей над головами. Все кругом крушилось-рушилось.
Вдруг кузнец страшно взревел и растянулся на полу, весь в крови.
Стало тихо.
И тут выступил из-за боковой двери, где он наверняка подслушивал, кривой корчмарь. Своим одиноким глазом он как бы оценил нанесенный урон, а затем медленно подошел к исходившему кровью кузнецу.
— Жив пока, — сообщил он.
И правда, пока еще кузнец был жив.
Люди столпились вокруг, стараясь хоть чем-нибудь ему помочь; Фюгеди, прислонясь к двери, горько зарыдал.
— Как случилось-то? — спросил корчмарь.
— Да этот их стравил, мол, кузнец виноват, — подсказал кто-то.
— Кто стравил? Капдошка?
— Ну…
— А в чем кузнеца-то винил?
— Все насчет молотилки: кузнец, дескать, нас выдал.
Корчмарь хмыкнул. Потом заботливо склонился к раненому, стараясь положить его поудобнее; задышал тяжело, с хрипом, словно ему не хватало воздуха.
— Не кузнец ему сказал, — выдавил он со стоном.
— Кто же?
— Я.
Корчмарь поднялся с колен и стал оглядываться, словно выискивая Яноша Капдошку:
— Ушел?
Никто ему не ответил, все только испуганно таращили глаза. Бесполезно…
Слабеющими волнами отдавал свой желтый свет фонарь. Порой я вижу этот пульсирующий туман даже днем. Каким-то маревом застлано в моей памяти и возвращение в дом дяди Михая. Помню только, что наутро, по пути домой, мы видели, как само солнце с болью и тоской изливало свой свет на скошенные нивы. И чудилось мне, будто в печальном осеннем свете третий кто-то шагал впереди, рядом с отцом и мамой.
Как вечное предостережение шагала рядом зловещая тень угрозы, вместе с нами покидая праздник.
