Когда у красотки освободились руки, она любовно поправила Степкину завернувшийся манжет, и невзрачный механик просиял счастливой улыбкой.
— Голубок с голубкой, — заметил Лучко, сунув в рот кусок ветчины. — Степкин, когда на свадьбе погуляем?
У того на всё был один ответ:
— Перестань, сколько можно.
Зося, мило закрасневшись, накладывала летчикам на тарелки. Интересно, что ни графина с водкой, ни бутылки с вином на обильном столе не было — только сельтерская да квас.
— Эх, господа, ничего б не пожалел, только бы на «Муромце» полетать, — вздохнул рядом с Зеппом парижанин Круглов, теребя пуговицу своей новенькой гимнастерки.
— И не говори, — с чувством поддержал его Теофельс (они все уже были на «ты»).
В голове у него от сосредоточенности всё вертелось и пощелкивало. Даже странно, что соседи не слышали того лихорадочного перестука.
Кельнерша шла мимо с пустым подносом, уронила на пол салфетку. Агбарян дернулся поднять, но проворный Зепп его опередил. Галантно подал, нарочно коснувшись полной ручки красавицы. Задержал взгляд на ее лице. Полька порозовела.
— Дзенькую, пан прапорщик. Спасибо.
Он попросил:
— Уроните что-нибудь еще.
Улыбаясь, она покачала головой и удалилась.
— Зря стараешься, Долохов. — Ветеран толкнул Зеппа в бок. — У пани Зоси со Степкиным сурьезный ррроман. Ты опоздал.
— Тогда пойду повешусь.
Под общий смех гауптман вышел из кантины.
Так-так, говорил себе он, так-так.
Если бы кто-нибудь сейчас видел лицо шпиона, поразился бы: оно меняло выражения и гримасы со скоростью быстро прокручиваемой кинопленки.
Искусство перевоплощения
То делалось приторно-восторженным, то мизантропическим, то развязным, то застенчивым. Губы растягивались до ушей и сжимались в куриную гузку, поджимались и рассупонивались; глаза глупели и умнели, по-овечьи добрели и тут же сверкали злой иронией. Фигура и осанка тоже участвовали в маскараде. Гений перевоплощения ссутуливался, выпячивал грудь, расправлял плечи, скашивался набок, ни с того ни с сего начинал прихрамывать или потешно подпрыгивать на ходу.
Теофельс разминался, словно жокей перед скачкой с препятствиями.
Минута-другая, и он привел себя в состояние полной пластилинности, из которой теперь мог вылепить что угодно.
Нельзя сказать, чтобы в Зеппе умирал великий актер. Потому что актер и не думал умирать, а, напротив, был очень востребован и частенько давал огромные сборы. Просто представление обычно устраивалось для весьма узкого круга, и публика не подозревала, что присутствует на бенефисе.
В отличие от профессионального артиста Теофельс не умел изображать ярость или безутешное горе, оставаясь внутренне холодным. Он был адептом сопереживательной школы и на время исполнения роли действительно превращался в другого человека, почти полностью. Будто бы стягивал свое «я» в крошечный тугой узелок, однако для контроля над ситуацией хватало и узелка.
Экипаж «Муромца» прибыл на обед компактной группой. Что и понятно: вместе летали, вместе отправились подкрепиться. Однако все они люди разного темперамента и склада. Это, в частности, проявляется в скорости поглощения пищи. Командир корабля, например, ел четко и организованно. Не лакомился, не излишествовал. Такой субъект утолит голод и встанет из- за стола, попусту рассиживать не будет. Его Зепп ожидал первым.
И не ошибся.
Рутковский спустился с крыльца, надевая пилотку. Остановился зажечь папиросу.
Тут-то Теофельс к нему и подлетел. Его лицо пылало благородным энтузиастическим восторгом.
— Господин штабс-капитан, прошу извинить, что вот так с наскока… Я человек прямой… Позвольте начистоту…
Командир воздушного корабля был явно не из краснобаев, поэтому и Зепп говорил сбивчиво, косноязычно.
— Господин штабс-капитан, вы меня не узнаете? Я Долохов, вы видели меня в небе…
Бука Рутковский смотрел на него без улыбки, выжидательно.
— Помню. Летаете славно.
— Я не летаю… — Зепп задохнулся. — Я в небе живу, вот что… Только в небе! А на земле — так, прозябаю… Не буду летать — сдохну, честное слово!
— Понимаю вас.
Слегка оттаял.
— Я как вас увидел, сразу влюбился. Ни о чем другом думать не могу.
Командир «Муромца» вздрогнул.
— Простите, что?!
— В вашего «Илью», — рубил правду-матку энтузиаст. — Какая машина! Господин штабс-капитан, возьмите меня к себе! В экипаж! Я летун, каких мало, поверьте!
— Да как я вас возьму? У меня комплект.
— Я видел, у вас второй пилот зеленый совсем. А если вас ранят? Он же с управлением не справится. А я и из пулемета отлично могу. Позвольте продемонстрировать! И в моторах разбираюсь!
Рутковский улыбался, польщенный таким напором.
— Шмит действительно малоопытен. И это, конечно, замечательно, что вы универсал. Нечасто встречается. Но не могу же я взять и отчислить товарища. Не по-летунски выйдет. Однако я буду иметь вас в виду. Если кто-то из моих, не дай бог, выйдет из строя, милости прошу. Можете считать себя первым кандидатом на замещение. Честь имею.
Он козырнул. Зашагал прочь, прямой, словно аист.
— Так я буду надеяться! — крикнул Теофельс и подмигнул слуге.
Тимо сидел неподалеку на ступеньке, строгал щепку. Солдатская форма его долговязой фигуре бравости не придавала.
— …Что ж, мы и не надеялись на легкий путь, но спасибо за подсказку, — тихо сказал гауптман по-немецки вслед Рутковскому.
Отошел от крыльца в сторонку — нужно было осуществить некую манипуляцию, не предназначенную для посторонних глаз.
Он вынул из брючного кармана плоскую фляжку с коньяком, из нагрудного выудил завернутую в войлок ампулку. Очень осторожно вскрыл, растворил содержимое в благородном французском напитке. Встряхнул.
Кто там у нас следующий — стрелок или второй пилот? Кто из двоих вытянет у цыганки-судьбы короткую соломинку?
Механик-то наверняка задержится, у него на то имеется веская златокудрая причина.
Подвижное лицо великого артиста попеременно изобразило разухабистость (для забулдыги поручика) и мечтательность (для любителя поэзии).
И застыло где-то посередине. Потому что из кантины вышли оба — и Лучко, и Шмит.
Поговорили о чем-то, вместе пошли по улице. Теофельс уж было расстроился — ан нет, офицеры все-таки расстались.
Молокосос сел на бревна, раскрыл свою книжку, сизоносый поручик размашисто зашагал дальше.
Секунду поколебавшись, Зепп отправился за ним. Не потому что юнца жальчей, чем пьяницу, — в деле сантименты неуместны. Просто Лучко представлялся более легкой добычей.
Лицо гауптмана определилось с миной — сделалось открытым, бесшабашным.
Рубаха парень
— Сергуня! — заорал фон Теофельс, прибавив ходу. — Сережка, черт, да стой ты!
Стрелок обернулся, уставился на него с удивлением.
— А я гляжу — ты, не ты. Не узнаешь? — хохотал Зепп. — Долохов я, Мишка! Тринадцатый год, перелет через Ла-Манш! Ну, вспомнил?
— Обознались, — развел длинными руками поручик. — Не за того приняли.
Подойдя вплотную и якобы убедившись в ошибке, гауптман шлепнул себя по щеке.
— Пардон, виноват. Думал, Сережка Буксгевден. Усы такие же, походка. Мы с ним из Лондона в Париж летали. Я Долохов, Михаил. Просто Миша.
— Жора Лучко. — Обменялись крепким рукопожатием, с симпатией глядя друг на друга. Выражение лиц у них было совершенно одинаковым, будто отражалось в зеркале. — Вы летали через Ла-Манш, в мае тринадцатого? Буксгевден участвовал, помню по газетам. А вот Долохова что-то…
Зепп, корректируя легенду, махнул рукой:
— Да я, собственно, не взлетел, колесо подломилось.
— М-да, бывает, — посочувствовал стрелок. Его тощая физиономия приняла скорбное выражение, сделавшись еще длинней. — А Буксгевден, приятель ваш, разбился в сентябре. Не слыхали?
— Нет, я еще в Америке был. — Теофельс пригорюнился. — Жалко. Какой был летун! Мало таких…
Помолчали.
— Эх, Сережка, Сережка, — всё переживал гауптман. — Ты его знал? — Он спохватился. — Ничего, что я на «ты»? Не люблю церемоний с товарищами.
— Я тоже. На «ты» так на «ты». А это заместо брудершафта. — Лучко с размаху хлопнул нового приятеля по плечу. — Нет, с Буксгевденом я знаком не был, но все говорят —
