«Честное слово, буду учить, — бормочет Ленька. — Десять часов в день, если не вызовут! На улицу вообще ходить перестану! Зарядку буду делать».
— Грачев!
Грачев идет к доске.
— Вопрос легкий! — бросает на всякий случай Волосков и нагибается к впереди сидящим: — Можете не повторять… Сейчас меня вызовут…
Ответ Грачева тем временем близится к концу.
«Скорей бы домой! — вздыхает Ленька. — Завтра воскресенье… Убрать все нужно… помыть… и к соседям… кому что трудно… Кому у нас трудно-то?.. Все, как назло, молодые, здоровые… Через квартал старушка какая-то… Схожу! И — за уроки… С двух до шести — физика…»
— Отвечать пойдет…
«Физику кончу — и к старушке…»
— Пойдет…
Волосков устремляет на учителя пристальный немигающий взгляд. «Мочалкин! Мочалкин!» — бормочет он.
Но в позе учителя мало что меняется. Волосков прищуривается и выпячивает подбородок.
«Мочалкин, Мочалкин… или Пашков», — добавляет он, предоставляя учителю некоторую самостоятельность.
«Волосков хорошо знает материал… Его можно и потом спросить, Волосков учит… Мочалкина давно не вызывали…»
Наступает решающий момент… Ленька напрягает даже ноги: «Пойдет отвечать Мочалкин! Послушаем Мочалкина!.. А как себя чувствует Мочалкин?!»
— Волосков!
В устах учителя фамилия звучит, как выстрел в спину.
«Хотя нет… Посиди пока…» — делает Волосков последний отчаянный пас. Но учитель молча смотрит на него.
…Получив двойку, Волосков тяжело откидывается на спинку парты и несколько секунд сидит, тупо уставившись в пространство. Потом он медленно переводит взгляд на учителя, лицо его выражает крайнее недоумение:
«Десять часов в день… Старушка… И до чего человек дойти может!»
Двойка
— Липов!
Оглушенный, Борька приподнял крышку парты и полез за дневником. Он знал, что спасения нет, что до конца урока еще много времени и звонка не будет, но все-таки продолжал копаться в портфеле. Наконец встал и отвернулся к окну.
Все бросились к учебникам. Привычным движением учитель вывел в журнале двойку, затем вызвал другого ученика, и в классе разлилось тихое, умиротворенное гудение. Кто рассматривал карты в учебнике, покачивал парту, а кто и просто отдыхал, довольный и благодарный.
Учитель же как ни в чем не бывало прохаживался между рядами, разговаривал и даже улыбался. Но это была уже не прежняя хорошая знакомая улыбка, теперь от нее веяло на Борьку холодом. Да и сам учитель изменился, в нем появилось что-то недоброе, чужое. И когда, обращаясь к классу, он сказал: «Устали?.. Ну ничего, скоро отдохнете», — Борька почувствовал, что эти слова относятся ко всем, кроме него.
Да и что хорошего в этом отдыхе? Подумаешь, перемена… Борька скорбно повел глазами. Чего радуются, сами не знают. А Сережка Комков сидит какой-то надутый, получив щелчок от Петьки Сапожникова. Как будто худшего несчастья и быть не могло. Ему бы радоваться, что только щелчок…
Учитель объяснял, что Уральские горы — старые горы, что они очень разрушены, а Борьку нисколько бы не удивило, если бы Уральские горы совсем исчезли с лица земли.
После урока все высыпали в коридор, и он снова вытащил дневник. А вдруг учитель забыл поставить двойку? Бывали же случаи.
Добравшись до последнего исписанного листка и чуть помедлив, Борька быстро перевернул его. Она была жирная и высокая, в полторы клетки…
Борька долго и угрюмо смотрел на двойку, он был готов уничтожить ее. Двойка же, хищно изогнув шею, смотрела нагло и вызывающе, будто говорила: «А ну-ка, сунься!..»
Прозвенел звонок, и опять потянулись уроки. Третий, четвертый, пятый… Кого-то вызывали, кого-то ругали… Наконец занятия кончились, и класс опустел.
На улице все удивительно изменилось. За один день сугробы осели, подтаяли, деревья потемнели, а к обычному оживлению улиц примешивался какой-то новый, волнующий шум. Уже выбегая из ворот школьного двора, Борька понял, что это ручьи. Он расстегнул пальто и медленно пошел по краю тротуара, обламывая нависающий над ручьем лед. Внизу, у поворота, на обмелевшем перекате ручья блеснул омытый водой булыжник. Как будто мелькнуло лето.
Улыбаясь, Борька подставлял лицо солнцу и глубоко вдыхал запах оттаивающей земли, деревьев. Скоро, совсем скоро весенние каникулы, скоро с крыш начнут сбрасывать снег и на тротуарах покажется асфальт. Скоро дома будут выставлять из окон рамы, а вместо валенок разрешат надеть ботинки. И как будет непривычно легко ноге, затянутой тонким шнурком!
Да хоть бы сегодня… Разве нельзя надеть ботинки и фуражку? Жара-то какая!
Борька сорвал с головы шапку и замер… Двойка, у него двойка. Как он мог забыть?!
И жизнь показалась ему бесконечно тусклой и горькой. А то, что было до двойки, еще вчера, еще утром, то ушло далеко-далеко. Теперь ему было еще хуже, еще тяжелей, чем в школе, потому что солнце светило не для него и ручьи текли тоже не для него.
Он собирался завтра в цирк, он собирался на реку, смотреть, как взрывают лед. Никуда, никуда он не пойдет. Пусть его ругают, пусть держат взаперти. Он готов.
И даже когда его простят, он все равно не выйдет на улицу. Не нужна ему улица, ничего ему не нужно…
Перепрыгнув через ручей, он больно ушиб ногу, и сердце его сжалось от горестного удовлетворения. Все, все валится на него. Учитель придирается, поймал и поставил двойку, дома отругают, все будут гулять, а он — смотреть в окно.
Неподалеку от дома он забрел на соседский двор и уселся на толстый пенек возле забора.
С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов, чьи-то возгласы.
А напротив с крыши тихо капала капель: «Кап, кап, кап…» И Борька вдруг почувствовал, что ему необыкновенно близка эта капель и необыкновенно дороги эти маленькие капли, зябко выскакивающие из лужицы. И потемневшая от сырости доска, к которой он прислонился, тоже ему дорога, и, казалось, он уже очень давно знает, что наверху в нее вбиты два гвоздя, а внизу — только один. Он прислушивался к звону капель, и ему хотелось слиться со всем этим и сидеть так долго-долго, может быть, все время.
Домой он пришел спокойный, но, когда увидел, что отец улыбается, тревога ужалила его. «Не знает, — подумал он, — ничего еще не знает».
Он снял пальто, шапку, отнес портфель.
— Ты почему разделся? — спросил отец. — Шел бы на улицу, погулял.
— Не хочется, — ответил Борька.
Переодевшись, он молча опустился на стул и погрузился в тягостное ожидание.
Но отец с матерью вели обычные разговоры, вид у них был самый добродушный, и от этого Борьке было совсем плохо. Он внимательно всматривался в лица родителей; они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо и мамино. Папа с довольным выражением барабанил пальцами по столу, мама что-то доказывала, но была тоже очень довольна.
Борька ловил их улыбки, взгляды, и ему не верилось, что вот, может быть, очень скоро они станут
