невыносимый и ужасно испорченный. Почему я должен угождать ему?
— Надменный, — повторила жрица. — Невыносимый. Ужасно испорченный. А ты, надо полагать, само совершенство, Сареван Ис'келион?
— Юлану он понравился, — сказал Сареван. — Я обещаю проявить мягкость, на какую только способен. Это тебя удовлетворит? Она глубоко вздохнула.
— По-моему, ты сумасшедший. Но я знаю, что никому другому он не сможет так безоговорочно доверять. Прокляни свою честь и сострадание, в котором ты не желаешь сознаваться. И еще об одном хочу предупредить тебя: я послала весть твоему отцу.
В этих словах чувствовалась угроза, но Сареван лишь улыбнулся.
— Отец знает, — сказал он. — Я и сам отправил ему послание. Мне известен сыновний долг, сударыня. — И он позволил тебе уехать? Сареван расплылся в улыбке.
— Он не приложил больших усилий, чтобы остановить меня. Жрица подняла голову и сдвинула брови. — Сареван…
Его сверкающие глаза в напряженном молчании встретились с ее взглядом. Спустя несколько мгновений Орозия склонила голову и глубоко вздохнула.
— Ну что ж, хорошо. Но тебе придется заплатить за это. Моли Аварьяна, чтобы цена не оказалась чересчур высокой. — Я заплачу столько, сколько нужно, — сказал Сареван. Она не подняла глаз, словно не могла сделать этого. — Тогда иди, — сказала она так тихо, что Хирел с трудом расслышал ее слова. — И да хранит тебя бог.
Дорога в Асаниан показалась слишком длинной для утомленных ног Хирела. Сенелей у них не было, да их и негде было взять, а Юлан не привык ходить на поводке. Он убегал и прибегал, когда хотел, охотился для них, когда у него было настроение, утром или днем тратил по часу на умывание. Лишь изредка он позволял измученному принцу сесть к себе на спину.
Но Хирел и не требовал этого. «Ужасно испорченный», сказал о нем Сареван. Эти слова мучили его, как старая рана. Они были даже хуже, чем болячки, которые быстро и хорошо заживали, оставляя после себя шрамы, на которые Хирел не обращал внимания. «Ужасно испорченный». Его братья часто повторяли то же самое. Но тогда это его так не обижало, может быть, потому, что он понимал: зависть измучила и иссушила их сердца, а жажда измены убивала их.
Что же касается Саревана, то он произнес эти слова лишь однажды, но этого оказалось достаточно. Хирел должен был показать себя. И он сделал это. Он шел без жалоб и протестов, хотя солнце нещадно палило, а струи дождя заливали его незащищенную голову. Когда было нужно, он карабкался; он почти перестал спотыкаться и мало-помалу становился закаленнее. С наступлением ночи он валился на землю и тут же засыпал.
Это своего рода лекарство помогало ему забыться. Но в его снах вновь и вновь появлялись цирюльники, и ножи, и смех его братьев. Иногда Хирел просыпался, дрожа всем телом, с мокрым от слез лицом, и с трудом подавлял крик ярости, боли и тоски по дому.
Они медленно продвигались все дальше и дальше на запад. При'най, лежавший на их пути, они обогнули с севера, потратив слишком много времени на то, чтобы добраться до границ Керувариона. Суровый край: холмы, скалы и лишенные растительности каменистые предгорья. Людей почти не было, а те немногие и подозрительные, кто встретился на их пути, оказались охотниками и пастухами. Ожерелье Саревана служило здесь паролем, да еще сияние, исходившее от него по его воле. Этот человек был способен очаровать даже камень.
Он изо всех сил старался очаровать и Хирела: рассказывал по пути разные истории, пел или просто говорил, легко и свободно, не обращая внимания на ответное молчание, или односложные ответы, или откровенное нежелание общаться. Его голос, звучавший в такт их шагам, был как ветер, как дождь, как ясное небо — спокойный, убаюкивающий и даже приносящий утешение. А потом Сареван замолкал, и это тоже действовало успокаивающе. Одним словом, он оказался спутником, который не требовал слишком много.
— Твои волосы отрастают, — сказал он однажды, и это были его первые слова за все долгое утро.
Хирел уже потерял счет дням, но ему показалось, что ландшафт стал менее суровым и воздух значительно потеплел. Сареван снял все, кроме обуви, оружейного пояса и заплечного мешка. Хирел сорвал с головы шапку, расстегнул плащ и почувствовал, как ветер слегка ерошит его волосы. Коснувшись рукой головы, он обнаружил, что ее покрывает шапка густых кудрей.
При виде его удивления Сареван рассмеялся. — Ты знаешь, что немного загорел? Сними хотя бы плащ, пусть Аварьян окрасит все твое тело.
Он мог так говорить, этот великолепный нагой зверь, кожа которого не обгорала, не шелушилась и не чернела, как у раба на поле. Между тем солнце припекало, Хирел был весь в поту, а представление о скромности у Саревана не превосходило понятия о чести. Сердце Хирела гулко билось в груди, когда он расстегнул последнюю пуговицу, сбросил на землю плащ и рубашку и наконец вздохнул свободно. А затем в порыве отчаянного безрассудства стащил с себя и штаны.
Да, он сделал это, заставив глаза чужака расшириться. Хирел сцепил за спиной руки, преодолевая отчаянное желание прикрыться, но обнажил зубы в ухмылке и прогнал румянец стыда. Сареван ухмыльнулся в ответ.
— В Девяти Городах с меня спустили бы шкуру за развращение молодежи, — сказал он. — Можно подумать, что ты древний старик. — В первый день осени мне исполнится двадцать один год, дитя. Хирел заморгал. — Но это же мой день рождения?
— Умоляю ваше сиятельство о прощении за то, что посягнул на такую святыню, но первым в этот день родился я.
Хирелу каким-то чудом удалось совладать с собой, и он принял подобающий вид, хотя это было нелегко, если к тому же учесть, что он стоял совершенно голый под открытым небом.
— Мне исполнится пятнадцать. Мой отец признает за мной все мои титулы и пошлет меня править прямо в Вейадзан — средоточие королевской власти. Сареван наклонил голову.
— Когда мне исполнилось пятнадцать, я стал послушником Аварьяна и начал добиваться ожерелья. — Он почти ласково коснулся своего ожерелья. — Отец отвел меня в храм в Хан-Гилене и отдал жрецам. Это было моим свободным волеизъявлением, и я намеревался воспринять это как подобает мужчине, но, когда меня увели другие, более старшие послушники, я чуть было не разрыдался. Я отдал бы все, лишь бы снова стать ребенком.
— Принц перестает быть ребенком в тот момент, когда появляется на свет, — сказал Хирел. — Ты что, никогда не играл в детские игры? В глазах Саревана Хирел увидел удивление, жалость и еще что-то, чего предпочел бы не видеть. — Королевские особы не играют, — холодно заявил он. — Тем хуже для королевских особ.
— Я был свободен, — взорвался Хирел. — Я учился, занимался важными вещами.
— Действительно важными?
Сареван отвернулся и стал спускаться по залитому солнцем склону. Даже его косичка была воплощением наглости, не говоря уж об изгибе его плоских голых ягодиц и легкости его поступи по острым камням.
Хирел подобрал свою одежду, но не стал надевать ее, а аккуратно сложил в сумку, выданную Орозией, где лежали запасная рубашка, бинты и пара свертков с дорожным хлебом. Перекинув сумку через плечо как перевязь, он обернул плечи грубым шерстяным одеялом. Сареван ушел уже довольно далеко и не оглядывался назад. Хирел поднял камень, взвесил его в руке и уронил на землю. Слишком мелко для мести и слишком грубо. Осторожно, но вовсе не медленно он ступил на тропу, избранную Сареваном.
Хирел расплачивался за свою опрометчивость. В самых нежных местах кожа его обгорела и стала красной. Ему пришлось вытерпеть прикосновения рук Саревана, который смазал его бальзамом, приготовленным жрецами из каких-то трав и масел. Но в конце концов оказалось, что его кожа потеряла свою белизну и он загорел.
— Золотистый, — сказал Сареван, бесстыдно любуясь им. — Это неподходящее слово. — Теперь
