Не сговариваясь, мы подхватили Геутваль и стали подкидывать к небу, полыхающему зеленоватыми огнями. Наконец девушка уцепилась за мой капюшон, и я осторожно поставил ее на сверкающий снег.
— Думала, совсем пропадал… — тихо проговорила она по-чукотски и вдруг прижалась раскрасневшейся щечкой к обветренному, бородатому моему лицу.
Я ощутил нежное тепло девичьих губ.
— Огонь девка! — восхитился Костя и взял ее маленькую ручку в свои громадные ладони.
— Осторожно, не раздави, медведь.
— Не ревнуй, хватит с тебя и Марии, — ответил Костя.
— Что он говорит? — спросила Геутваль.
— Этот говорит, что ревную тебя.
Глаза девушки плутовато блеснули. Все вместе мы стояли рука об руку на обледенелом перевале, освещенные северным сиянием. Вороненые стволы винтовок тускло отсвечивали, и казалось, что никакие опасности теперь не страшны нам.
Почему-то пришла на ум песенка из джек-лондоновского романа “Сердца трех”. Я обнял Геутваль и громогласно затянул гимн искателей приключений:
Ветра свист и глубь морская!
Жизнь недорога. И — гей! —
Там, спина к спине у грота,
Отражаем мы врага!
Голос терялся в густом морозном воздухе, а пустой, обледенелый перевал мало походил на палубу корабля. Не было и грот-мачты. Но все равно — песня сложена была о таких же доблестных скитальцах, какими мы себя сейчас представляли.
— Ох и фантазер ты, Вадим! — воскликнул Костя. — А ну, давай еще: и — и раз…
Ветра свист и глубь морская!
Жизнь недорога…
Схватившись за руки, мы протанцевали дикий чукотский танец, увлекая в свой круг оторопевшего Гырюлькая. Вероятно, люди в мехах, пляшущие на пустынном перевале, в призрачном свете луны имели довольно странный вид.
Спускаясь в Белую долину, мы гнали оленей галопом. В холодной мгле упряжки, посеребренные инеем, мчались гуськом, не отставая, точно летели на серебряных крыльях…
Две недели Тальвавтын не подавал о себе вестей. Мы истомились, ожидая ответа. Каждое утро уходим с Гырюлькаем и Тынетэгином в стадо — помогаем пасти табун Тальвавтына. Илья остается в стойбище — сторожить груз. Зимний выпас северных оленей несложное дело. Олени спокойно копытят снег, добывая ягель. Ягельники здесь богатые, никем не потревоженные, одевают землю пушистым ковром. Снег рыхлый, и олени держатся почти на одном месте, не отбиваясь от стада.
Мы разделили громоздкий трехтысячный табун на две части и пасем в двух соседних распадках, не скучивая животных. У оленей хорошо развит стадный инстинкт, и теперь даже отъявленные бегуны не уходят далеко, а прибиваются к одному из косяков.
Утром обходим на лыжах распадки с оленями и следим за выходными следами. Тынетэгин или Гырюлькай объезжают окрестности на легковой упряжке — “смотрят волчий след”: не появились ли хищники?
Геутваль целыми днями пропадает на охоте и возвращается в ярангу только вечером с трофеями: куропатками, зайцами, иногда приносит песца. Ведь она единственный кормилец семьи: Тальвавтын, поссорившись с Гырюлькаем, запретил старику забивать оленей на питание.
Нас поражают олени Тальвавтына — все рослые, как на подбор, упитанные, несмотря на зимнее время. Оказывается, олени — страсть Тальвавтына. Он знает “в лицо” большинство хороших важенок и хоров[25] во всех своих табунах и безжалостно бракует плохих животных во время осеннего убоя на шкуры и зимнего убоя на мясо. В отел не цацкается с новорожденными телятами.
Все это нам рассказывает Гырюлькай:
— Тальвавтын велит: пусть остаются только самые сильные и крепкие телята, как у диких оленей. Потому люди, если его слушают, много шкур на одежду и мяса на еду получают…
— Хитрющая бестия, — покачал головой Костя, — трех зайцев убивает: людей приманивает, мехсырье получает и оленей отборных без канители выращивает.
— Ну, положим, такое натуральное хозяйство приносит мало толку Чукотке. Ведь товарной продукции огромные стада Тальвавтына почти не дают.
— Копят, гады, оленей — ни себе, ни людям… — ворчит Костя.
— Если Тальвавтын продаст важенок Дальнему строительству, — примирительно говорю я, — оправдает свое существование.
— Реквизировать излишки у кулачья надо, слить в товарные совхозы, и баста!
— Пришелся бы ты по душе нашему генералу…
Гырюлькай рассказывает, что всю жизнь пасет оленей, знает, как держать табун, чтобы олени жирные были. “Все сопки, долины, урочища Пустолежащей земли знаю”.
— Эх, хорошо бы Гырюлькая с семейством заполучить пастухами нашего перегона!.. — размечтался Костя.
— Прежде надо выудить оленей у Тальвавтына.
Мы сидим на легковых нартах, покуривая трубки. Перед нами простерся белый распадок, усыпанный оленями. Они спокойно взрыхляют снежную целину.
— Гык! — вскочил Гырюлькай. — Люди едут.
По длинному склону на увал, где мы расположились, быстро поднимаются две оленьих упряжки. На передней нарте Тынетэгин. За ним — гость в темной кухлянке и в пушистом малахае. Что-то знакомое было в его подтянутой фигуре.
— Твой приятель пожаловал, — пробурчал Костя.
Нарты подъехали, гость откинул малахай, открыв хмурое, неприятное лицо. Я узнал одного из телохранителей Тальвавтына. Парень избегал моего взгляда. Мы обменялись короткими приветствиями.
— Письмо тебе привез Вельвель, — сказал Тынетэгин, стирая рукавом капельки пота с коричневых скул, — Тальвавтын писал…
— Письмо? Тальвавтын умеет писать?!
— По-чукотски тебе писал, — ответил юноша.
Посланец молчаливо снял с шеи ремешок с узкой дощечкой, ловко развязал узелок, сдернул ее с ремешка и протянул мне. На дощечке, выструганной из светлой древесины тополя, чернели странные знаки, похожие на иероглифы.
— Что это? — протянул я дощечку Тынетэгину.
— Тальвавтын говорит: “Согласен два табуна важенок тебе продавать, приезжай — торговать будем…”
— Здорово! — Я едва скрыл радость. — Посмотри, Костя, письменность у них своя!
— Почище, чем у Синих орлов, — удивился Костя.
Действительно, это было уже не простое рисуночное письмо, а почти иероглифы.
Настоящая идеограмма. Каждый знак изображал слово или его значение.
Я вспомнил университетские лекции по этнографии: идеографическое письмо люди придумали в эпоху зарождения государства и развития торговли — потребовалось передавать на расстояние довольно сложные тексты. В чистом виде такое письмо сохранилось на старинных дощечках у обитателей острова Пасхи и Океании.
— Дощечке этой, Костя, цены нет, просто феномен какой-то — идеографическое письмо в двадцатом веке! Наши этнографы с ума сойдут.
Спрашиваю Гырюлькая, давно ли люди Пустолежащей земли передают так мысли.
— Десять лет назад Тальвавтын и шаманы стали нас учить… Придумал говорящие знаки чукотский пастух Теневиль. Тальвавтын говорил: “Так рисовать мысли лучше, чем русские учат. Всем понятно — чукчам, ламутам, корякам, юкагирам: одни знаки на всех языках”.
— В общем, эсперанто придумали, — усмехнулся Костя. — Ну и бестия Тальвавтын! Под тихую сколачивает здесь свое государство — прибрал к рукам оленей, прерогативы чукотских ерымов, письменность, изобретенную Теневилем, в общем, охмуряет людей Пустолежащей земли…
— И пожалуй, с большим успехом, чем Синий орел, — заметил я.
— Отвинтить Тальвавтыну голову нужно!
— Ну-ну, дружище, потише! Все-таки анадырский король продает оленей нашим совхозам.
— Кто его знает… — с сомнением покачал головой Костя.
Я обратился по-чукотски к Вельвелю:
— Скажи Тальвавтыну, что хорошее письмо прислал, завтра приедем торговать оленей.
Вельвель хмуро кивнул. Костя протянул кисет с табаком. Он поспешно набил трубочку. Молчаливо выкурил, коротко попрощался, прыгнул в нарту и понесся вниз по склону к Белой долине. Упряжка скрылась в морозной дымке.
Мимолетная встреча казалась сном. Но в воздухе стоял еще терпкий запах выкуренной трубки Вельвеля, а в руках осталась белая дощечка, изукрашенная необыкновенными письменами. Все понимали важность случившегося. Дощечка с письменами пошла по кругу…
На следующее утро мы с Костей отправились к Тальвавтыну на своей собачьей упряжке. Отдохнувшие собаки неслись во всю прыть, радостно повизгивая, хватая снег на бегу, — им надоело сидеть без дела.
Вот и знакомый перевал. Вдали, у подножия сопки, темнеют яранги Главного стойбища. Подъезжаем ближе и удивляемся — стойбище словно вымерло. Не видно ни людей, ни оленей. Никто не выходит навстречу приезжим.
Ставим упряжку на прикол неподалеку от большой яранги Тальвавтына, идем к шатру, поскрипывая снегом. В чоттагине встретила знакомая старуха. Недовольно пробурчав приветствие, матрона с ядовитой любезностью пригласила в полог. На белых шкурах, накрывшись кухлянкой, спал Тальвавтын. Необычайно высокого для чукчи роста, он едва вмещался в меховой комнатке.
— Тальвавтын! — притронулся я к спящему.
Старик вздрогнул и сел.
— Гык! Крепко заснул, — пробормотал он, вытаскивая трубку и закуривая.
— Письмо твое получили, торговать оленей приехали.
Старуха поставила свой почерневший столик, принесла чайник и блюдо с замороженным костным мозгом. Костя вытащил из-за пазухи заветную фляжку и разлил спирт в фарфоровые чашки. Спирт мы имели право расходовать в исключительных случаях — только на торжественное угощение, и точно выполняли инструкцию. Лицо Тальвавтына оживилось.
— Хорошо торгуешь, — заметил он, кивнув на флягу, — давай разговаривать.
