И летом лишь пасут на поле тучных крав!..
У вечности нельзя отжилить мига жизни,
Хоть быстро прокричи, хотя протяжно свистни,
Ее не испугать: придут, придут часы,
Прервутся жизни сей обманчивые верви,
Зияя проблеснет вдруг лезвие косы,
И, смертный! ври: тобой -- уж завтракают черви!
Невольно изречешь: о tempora, о mores! {*}
{* о времена, о нравы!
Когда поразглядишь, какая в жизни горесть.
До смертных сих времен от деда Авраама
Людей я наблюдал и семо и овамо,
Дикующих племен я нравы созерцал
И -- что- ж? едину лишь в них суетность встречал!
Нещадно все они фальшивят и дикуют
И божьего раба, того гляди, надуют.
То всё бы ничего: но ежели их души
Вдруг гордость обует, средь моря и средь суши,
Забудут, что они есть прах, средь жизни чар
Постигнет их твоя судьба, о Валтасар!
Он умолк. Я всё еще слушал, так я был поражен. Молча подал он мне руку, также молча я пожал ее; но мы понимали друг друга без слов, да и что нам было говорить?
Что бедный наш язык? Печальный отголосок
Торжественного грома, что в душе
Гремит каким-то мощным непрерывным звуком.
– - Вы поэт,-- сказал я,-- поэт оригинальный, самостоятельный, каких еще не являлось у нас; вы бы могли произвести переворот в литературе; но, послушайтесь меня… не печатайте того, что написано, не пишите больше.
– - Как! -- вскричал поэт.-- Бы сознаете во мне дарование и советуете мне в самом цвете, в самой силе схоронить его в могиле?
– - Ограничьтесь тесным кругом служебной деятельности, живите для счастия своего и нескольких избранных друзей: жизнь ваша потечет тихо и спокойно; благословляя судьбу, довольные миром и людьми, вы наконец перейдете в жизнь лучшую так же безмятежно и примете достойную награду неба. Поверьте, это есть именно то, к чему мы должны стремиться. Труден и неблагодарен жребий литератора… На каждом шагу, во всяком ничтожном деле он терпит и -- такова его участь -- должен сносить и не жаловаться. Предположим, что вы издали книгу: она хороша, прекрасна, вы сами, как самый строгий и беспристрастный судья своего таланта, первый заметили достоинства ее, так же как и недостатки. Но не так поступят с ней критики, враги рождающегося дарования: они найдут в ней небывалые недостатки, постараются унизить, затереть, совершенно уничтожить ее, если можно. Мало,-- они докопаются до вас самих; какое-нибудь гнусное, бездарное творение, ничтожнейшее возможной ничтожности, низостью души кой-чего добившееся, творение, с которым нельзя встретиться на улице, чтоб не пожалеть в нем человека, стыдно быть в одном обществе,-- посягнет на ваше доброе имя, превратит вас в нуль -- и всё это для того только, чтоб наполнить страницу ничтожной газеты. О самой книге и говорить нечего, подобные ценители закидают ее сором, втопчут в грязь и в доказательство беспристрастия своего приговора скажут только: ведь и мы можем написать так же!
– - Но есть же люди, которые достигли известности на поприще пиитов еще недавно. Ужели я столь несчастлив? К тому я драматический автор, тут судит сама публика. Я покуда ограничусь театром. К театру я чувствую в себе призвание. Я пишу во всех родах: трагедии, оперы, драмы, водевили. Да, вы еще не читали моего водевиля. Вот он, послушайте! (он взял одну из тетрадей) 'Святополк Окаянный', водевиль в одном действии, с куплетами, действие на Арбате, в Москве.
– - Но Москвы тогда еще не было?
– - Doctoribus atque poetis omnia licent, {Ученым и поэтам всё позволено
– - Явление первое. Театр представляет померанцевую рощу…
– - Но какие же померанцевые рощи в Москве?
– - Doctoribus atque poetis omnia licent,-- снова произнес он с некоторой досадой и продолжал:
– - Святополк ходит в задумчивости и напевает известную песню: 'Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…', потом садится и начинает писать, потом читать: 'С ног до головы целую тебя, любезная Элеонора…'
– - Погодите немного, Иван Иванович, это мы прочтем после, я теперь не расположен смеяться,-- сказал я, чувствуя особенное желание пофилософствовать, что у меня обыкновенно случалось на тощий желудок…
– - Хорошо! -- сказал он.
Я взял его за руку и продолжал:
– - Положим даже, что журналисты, по какому-либо особенному случаю, вас расхвалят; но это еще не всё. Найдутся другие неприятности.-- Вы -- мечтатель в поэзии, но положительный в жизни; разумеется, вам не захочется всегда брать сюжетов из мира фантазии; вы возьмете их из природы, живьем перенесете на бумагу типические свойства человека, подмеченные вами; вы довольны своим трудом; вдруг чрез несколько дней доходят до вас слухи, что вы поступили неблагородно, бессовестно, низко… 'Как? Что?' -- воскликнете вы. 'Еще запираешься,-- говорит ваш приятель,-- поздно, брат, мы узнали… Стыдно, стыдно: а еще человек с талантом,-- списывать портреты с известных людей и разглашать печатно их семейные тайны; да и что он тебе сделал, за что ты его так выставил? он человек прекрасный!' Вы в недоумении, сердитесь, не знаете: что подумать. Приятель ваш подсмеивается над вами, и наконец дело кончается так: вы узнаете, что в вашем последнем сочинении выведены известные лица, которых сходство изумительно; одним словом, вас обвиняют во всем том, что мы разумеем под словом 'личности'. Не виноватый в этом ни душой, ни телом и, может быть, по благородству своего характера неспособный на такой поступок даже против человека вами ненавидимого, вы становитесь подозрительным в глазах людей благомыслящих и наживаете себе тайных недоброжелателей.
– - Но, может быть, на театре…
– - Еще хуже, одно случайное сходство фамилий, и вы неправы.
– - Уж четвертый час, сударь; не прикажете ли сварить кофею? -- послышался в дверях голос милостивого государя.
Я изумился, желудок мой обрадовался… 'Но откуда взялся этот кофе?' -- подумал я и повернул голову к Ивану. Только я увидел его, надежды моего бедного желудка вмиг разрушились: я сейчас догадался, что Иван приводил в исполнение то, что, по его словарю, называлось 'задавать тону'.
– - Болван! -- сказал я с притворным гневом.-- Ты прежде этого мне не напомнил, а теперь уже время обедать.
Иван был очень доволен моим ответом и с самодовольствием возвратился за ширмы.
– - Ну, любезный Иван Иванович, на что вы решаетесь?
– - Но призвание, я вам скажу, оно-то меня волнует.
– - Вы можете писать и не печатать.
– - Но, вселюбезнейший Наум Авраамович, неужели слава, выгоды, которые представляет звание сочинителя, не выкупают с лихвою неудобств, вами представляемых?
– - Ах нет! Иван Иванович! тот ошибается, жестоко ошибается, кто так думает. Слава? Но знаете ли, что только тысячный из среды этих жалких
– - Но ради чего вам кажется, что их приобретать трудно? Издал сочинение, роздал по лавкам -- пошло, ходи только да обирай денежки по субботам.
– - Ха-ха-ха! И вы так думаете,-- закричал я почти неистово,--j по субботам! Ха-ха-ха! Нет, я думаю, полы перетрешь у книгопродавцев в лавках, ходя за получкой; знаю я эту получку, она мне вот где сидит! -- вскричал я, указывая на сердце.
– - Как! и вы еще жалуетесь, Наум Авраамович! Слава богу, известно, что вы и тысячками ворочаете; откуда же они у вас?
– - Вы ошибаетесь, друг мой,-- сказал я с жаром. Воспоминание о получках по субботам затронуло чувствительную струну моего сердца; положение мое живо представилось моему воображению; мне стало стыдно, что я морочу этого бедного ребенка из пустого каприза казаться не тем, что я в самом деле. Я решился во что бы то ни стало снять повязку с глаз Ивана Ивановича и отвратить его всеми возможными средствами от поприща, на котором он легко может испытать участь, подобную моей.
– - Откажитесь,-- вскричал я,-- ради бога, откажитесь от своего намерения. Да или нет?
– - Нет! -- произнес Иван Иванович решительно.--
– - Вам мало убеждений, которые я привел; так знайте же, я вам скажу последнее: вы можете умереть с голоду, если не откажетесь!
– - Помилуйте!
– - Я вам скажу примеры: Артур В., Мальфиатре во Франции; Генрих Виц в Германии; Камоэнс в Португалии; Ричард Саваж в Англии… Я сам -- в России!..-- вскричал я в исступлении.
– - Помилуйте, вы, кажись, живехоньки.
– - Жив! Но знаете ли, что чрез несколько часов меня не станет?
– - Но вы, кажется, здоровы?
– - Я умру, умру с голоду! -- с усилием произнес я и упал на свой ковер от изнеможения.
– - Но ваше состояние?
– - Состояние! У меня нет его. Я бедняк, о, я ужасный бедняк! Я во сто раз беднее этих жалких существ, которые выпрашивают милостыню с простертой рукой там, на Невском проспекте, у Аничкина моста. О, зачем вы заставили меня вспомнить мое положение…
– - Верите ли вы мне? -- спросил я, несколько успокоившись, смущенного поэта.-- Видите ли теперь, как выгодно писать из денег! Оставите ли свое намерение?
– - Призвание, призвание! -- повторил поэт, судорожно пожимая мою руку.
