близко, чтобы она могла слышать его крики. Они увеличивались, колеблясь, с нерегулярными перерывами, и она не знала, когда услышит следующий его крик, и прожила прошедшие дни в постоянном болезненном ожидании.
Бримстоун изучающе смотрел на неё.
— Ты любишь его.
Она смогла лишь кивнуть в ответ. До этого момента ей удавалось держаться, с достоинством и внешней твердостью, не позволяя им видеть, что внутри нее все рушится, словно ее окончательное исчезновение уже началось. Но под тяжелым взглядом Бримстоуна ее нижняя губа начала дрожать, Мадригал прижала к ней костяшки пальцев. Он молчал и, когда ее голос вновь окреп, она произнесла:
— Прости меня.
— За что, дитя?
Он что, насмехался над ней? Его лицо, как всегда, было невозможно прочесть. Кишмиш сидел на одном из его рогов, копируя позу хозяина, наклон его головы, сутулость его плеч.
— Ты просишь прошения за то, что влюбилась? — Спросил Бримстоун.
— Нет, не за это.
— Тогда за что?
Она не знала, что он хотел услышать. В прошлом он говорил, что все, чего он когда либо хотел знать — это правду, какой бы она не была. Итак, что же было правдой? О чем она сожалеет?
— За то, что поймали, — сказала она, — и за то, что опозорила тебя.
— Я должен чувствовать себя опозоренным?
Мадригал с удивлением посмотрела на него. Она бы никогда не поверила, что Бримстоун будет насмехаться над ней. Она думала, что он вообще не придет, и последний раз она увидит его стоящим на балконе дворца, вместе с остальными, ожидая ее экзекуции.
— Расскажи мне, что ты сделала, — попросил он.
— Ты знаешь, что я сделала.
— И всё же расскажи.
Итак, он все же насмехался. Мадригал решила подыграть и начала перечислять:
— Высшая степень предательства. Интимная близость с врагом. Подвергание опасности существования расы химер и всего, за что мы боролись тысячу лет…
Он оборвал ее.
— Мне известны предъявленные тебе обвинения. Я хочу услышать твою версию произошедшего.
Запинаясь, она произнесла:
— Я… Я влюбилась. Я… — Она бросила на него смущенный взгляд, а потом открыла то, о чем не говорила еще никому. — Это началось под Баллфинчем. Битва была окончена, и я собирала души. Я нашла его умирающим и спасла. Не знаю, почему, просто это казалось правильным. А потом… потом я стала думать, что мы были предназначены для чего-то. — Ее голос понизился до шепота, щеки загорелись. — Чтобы принести мир.
— Мир, — словно эхо повторил Бримстоун.
Такой наивной казалась вера в то, что их любовь несла в себе некое божественное предназначение теперь, когда она находилась здесь. И все же, как прекрасна она была. В том, что она разделила с Акивой, не было стыда. Повысив голос, она сказала:
— Мы мечтали с ним о новом мире.
За этим последовала долгая тишина. Бримстоун просто смотрел на нее, и если бы в детстве Мадригал не играла с ним в игру 'Кто пересмотрит', сейчас она была бы не в состоянии выдержать его взгляд. И даже сейчас она еле сдерживалась, чтоб не моргнуть, когда он наконец произнес:
— И ты считаешь, что этим ты меня опозорила?
И все винтики страдания внутри Мадригал замерли. Ей показалось, что даже кровь перестала бежать по ее жилам. Она не надеялась… не смела надеяться. Что он имел ввиду? Скажет ли что-то большее?
Нет. Он сделал глубокий вдох и снова сказал:
— Я не могу тебя спасти.
— Я… я знаю.
— Язри передала тебе это.
Он просунул сквозь прутья тряпичный сверток, и Мадригал взяла его. Он был теплый, хрупкий. Она развязала сверток и увидела печенье в виде рогов. Язри откармливала ее ими годами, безуспешно надеясь, что Мадригал поправится. Слезы навернулись ей на глаза.
Она с нежностью отложила печенье в сторону.
— Я не могу есть, сказала она, — но… скажи ей, что я съела.
— Я скажу.
— А еще… Иссе и Твиге. — В горле перехватило. — Передай им, что…
Ей опять пришлось прижать пальцы к губам. Ну почему в присутствии Бримстоуна выносить все было гораздо тяжелее? Пока он не пришел, гнев помогал ей держаться.
И, хотя она так и не договорила, он проговорил:
— Они знают, дитя мое. Они и так все знают. И тоже не стыдятся тебя.
Тоже.
Это было максимальным откровением с его стороны, и этого было достаточно. Мадригал разрыдалась. Она прижалась к прутьям, опустила голову и плакала. А когда на ее затылок легла рука, расплакалась еще больше.
Он оставался с ней, и Мадригал знала, что никто, кроме Бримстоуна (и Военачальника) не мог бы нарушить приказ Тьяго не пускать к ней посетителей. Он обладал большой властью, но не мог повлиять на ее приговор. Ее преступление было слишком тяжелым, вина слишком очевидна.
Выплакавшись, она почувствовала себя опустошенной. И от этого ей стало… лучше, как будто соль непролитых слез отравляла ее, а теперь она очистилась. Мадригал стояла, прильнув к железным прутьям камеры, за которыми высился Бримстоун. Кишмиш начал издавать отрывистые карканья, которые, как она знала, были просьбой-требованием, поэтому поломала на кусочки печенье Язри и отдала их ему.
— Пикник в тюрьме, — сказала она со слабой улыбкой, которая тут же исчезла.
Они услышали крик, наполненный таким отчаянием, что Мадригал согнулась пополам, прижав лицо к коленям, а руки к ушам, погружая себя в темноту, тишину, отрицание. Это не сработало. Новый крик уже ворвался в ее разум и, даже прекратившись снаружи, эхом отдавался в мозгу.
— Кто будет первым? — спросила она у Бримстоуна.
Он знал, что она имела ввиду.
— Ты. Серафима заставят смотреть.
С какой-то странной отстраненностью она произнесла:
— Я думала он решит наоборот, и заставит меня смотреть.
— Я думаю, — сказал Бримстоун с некоторым колебанием, — что он все еще не закончил с ним.
Слабый звук вырвался из горла Мадригал. Сколько еще? Как долго Тьяго будет заставлять его страдать?
— Ты помнишь ту косточку желаний, когда я была маленькой? — спросила она Бримстоуна.
— Я помню.
— В конце концов я загадала желание на ней. Или… надежду, я так полагаю, но в ней нет настоящего волшебства.
— Надежда — это самое настоящее волшебство, дитя.
Видения вспыхнули в ее голове. Акива, улыбающийся ей своей светлой улыбкой. Акива, прибитый к земле, его кровь бежит в священный ручей. Храм в пламени, солдаты оттаскивают их прочь, траурные деревья стали тоже загораются, и вместе с ними вся живность, что жила в них.
Она пошарила в кармане и извлекла косточку, которую брала с собой на рощу в прошлый раз. Она была не повреждена. У них так и не оказалось шанса разломать ее.
Она сунула ее Бримстоуну.
— Вот, возьми. Растопчи ее, выбрось, в ней нет никакой надежды!
— Если бы я в это верил, — сказал Бримстоун, — то не стоял бы здесь сейчас.
