Сколько раз он в мечтах переживал этот момент. Его сокровище было рядом, в полуметре, под молочной железой Сомаини. Сердце билось, как во время первой в жизни операции. Он взял себя в руки. Надо действовать быстро и точно. Он поглядел на суданского пастуха. Похоже, тот тоже был готов.
– Я просил хлопушку! – крикнул Морин.
Бокки нагнулся и быстро ввел иглу под левую грудь актрисы.
В шприце содержался коктейль из лидокаина, мепивакаина и бензодиазепина, который должен был обеспечить локорегиональную анестезию в торакальной области, но оставить Сомаини в сознании.
Актриса вздрогнула:
– Ой, что это было?
– Здесь булавка в простыне. – Бокки показал ей кончик иглы.
– Осторожнее, пожалуйста! – заволновалась актриса.
– Мотор!
– Есть мотор.
– Хлопушка.
– 12–24, дубль один!
– По-о-шел! – крикнул Морин.
Камера начала снимать.
Бокки со скальпелем подошел к операционному столу. Прикоснулся к телу. Попробовал сделать надрез. Лезвие даже следа не оставило.
Черт, он же не настоящий! Как же он раньше не подумал?
Тем временем из-под левой груди актрисы обильно потекла кровь, заготовленная бутафором.
Мбума быстро взглянул на Бокки. Он понял, что что-то не так.
В этот момент Сомаини, точно по сценарию, начала дрожать.
– Отлично, отлично! – шептал Морин перед монитором. – Давай зум! Зум! Грудь крупным планом! – приказал он оператору.
Бокки внимательно посмотрел на Сомаини. Или она гениально играет, или… Твою мать! Симптомы были те самые.
Мышечный тремор. Угнетение дыхания. Сужение зрачков. Цианоз.
Передозировка кокаина!
Когда он вводил обезболивающее, игла задела пакет с наркотиком, и кокаин попал в кровь.
Актриса умирала.
Бокки посмотрел на монитор электрокардиографа. Он не горел! Что есть силы он дал по монитору кулаком, не отдавая себе отчета, что прибор тут стоит только как декорация.
– Дефибриллятор! – заорал он актрисе, что стояла сбоку.
Она передала дефибриллятор, Бокки его схватил:
– Двести пятьдесят джоулей! Разряд!
Морин был в экстазе. Никогда еще он не снимал такой правдивой сцены.
Сомаини не дышала. Широко открытым ртом она пыталась вдохнуть, но грудные мышцы были парализованы.
Бокки приложил электроды к груди актрисы, но ничего не произошло. Он поднял их снова и только тут заметил, что они ни с чем не соединены.
– Какого черта?! – крикнул он Фабио Салетти.
– Они не настоящие! – брякнул актер.
– Да пошел ты в задницу! – Бокки размахнулся и двинул его в переносицу.
– Ай, дьявол! Нос! – Салетти согнулся пополам, и по его подбородку побежала струйка крови.
– Реплики! Реплики! – рычал Морин, бросаясь к актерам.
Звукооператор схватил его за руку:
– Реплики пойдут при озвучивании. Сейчас наплевать на реплики!
– Скорее, доктор Престон! Мы теряем доктора Кри, – произнесла свою реплику актриса, играющая операционную сестру.
Мбума посмотрел вокруг и, повинуясь мудрому африканскому инстинкту, повернулся и бросился прочь из операционной.
Бокки между тем пытался сделать непрямой массаж сердца, но сердце Сомаини было далеко, оно угасало, как звезда на небе.
Обливаясь кровью, но оставаясь в роли, Салетти подал свою реплику:
– Доктор, надо ее интубировать![23]
– Да каким хреном ты будешь ее интубировать, идиот? Она умирает!
Невозмутимая Антонелла Иоцци следила за текстом по сценарию:
– Микеле, но этой реплики нет!
– Наплевать! Снимай! Снимай! Вот это блеск!
Бокки стянул маску и растерянно сказал:
– Она мертва!
Потом, заметив, что Мбума сделал ноги, повернулся спиной к съемочной площадке и последовал его примеру.
Солнце над Пьяцца дель Пополо стояло уже высоко и изрядно палило запрудившую площадь толпу. Граждане Рима пришли проститься с великой актрисой телесериалов. С раннего утра они уже были здесь, чтобы отдать ей последний долг. Площадь наводнили патрули и журналисты, полиция организовала кордон, чтобы в церковь могли беспрепятственно пройти представители власти. Над историческим центром города, как мухи над мертвечиной, жужжали вертолеты. Это были меры на случай терактов при большом скоплении народа. Движение перекрыли. Мэр приказал приспустить флаги на всех общественных зданиях.
Битком набитая церковь ожидала гроб с покойницей. К завешенному черной завесой алтарю были прислонены штук сто венков из живых цветов. Оркестр Академии Санта-Чечилия в полном составе настраивал инструменты. Маэстро Ренцо ди Ренцо молился, склонив голову. Десять служек с кадилами нагнали в нефы тошнотворного дыму. На передних скамьях расселись все родственники Сомаини, прибывшие в специальном вагоне из Субиако, где семейство обитало уже не одну сотню лет.
– А кто женится? – Бабушка Италия, страдавшая глубоким склерозом, ни шиша не понимала.
Джованна Сомаини, старшая сестра Симоны, в который раз объясняла бабушке, что это умерла ее внучка. У Джулианы Сомаини слез уже не было, и она все не могла понять, почему умерла ее дочь, смысл всей ее жизни. Она обессиленно склонила голову на плечо Елены Палеолог-Росси-Строцци в траурном платье от «Шанель». Дальше сидели кузены, племянники, невестки – в общем, половина Субиако. В этой объятой скорбью толпе выделялся человек, пристально глядящий на то место, куда должны были поставить гроб. Для Паоло Бокки это была последняя возможность получить то, что ему принадлежало.
На этот раз его план отличался простотой, от которой становилось не по себе. После церемонии он намеревался как-нибудь завладеть катафалком и угнать его в сосновую рощу Инфернетто, что возле Остии, где его уже будет ждать Мбума с клещами для вскрытия катафалка. А там уже до Фьюмичино и до острова Святого Маврикия рукой подать.
Маэстро поднял руки, и оркестр заиграл душераздирающее адажио Барбера.
– Везут, – выдохнула толпа.
Все повернулись ко входу. Снаружи припарковался длинный похоронный «мерседес». Дверца открылась. От машины к алтарю церемониальным шагом пошел человек. Паоло Бокки ничего не понимал.
Как мог один человек взгромоздить себе на плечи гроб?
Но гроба не было. В руке человек нес урну…
Эта шлюха велела себя кремировать!
Паоло Бокки стоически перенес два года тюрьмы. У него на глазах из-за кретина комика рухнул гениальный план. Он уже почти держал в руках то, что принадлежало ему по праву. Он поборол тяжкую депрессию. Но при виде того, как рушится смысл его жизни, неистовый, животный гнев, сдерживаемый так долго, взорвался в нем, как атомная бомба. Он вскочил на скамью и заорал мучительно:
