привыкший к роскоши и не имеющий средств для удовлетворения своих прихотей? Он должен жить богато, а денег для этого у него нет! Разве же это не трагично? Что касается жалких ничтожных бродяг, каких-нибудь безработных или уволенных ткачей, — стоит ли из-за них огорчаться? Фи! Они привыкли жить впроголодь. Они могут спать на голых Досках и питаться коркой хлеба, тогда как джентльмен в подобных условиях неминуемо умрет. Я думаю, что именно так рассуждала бедняжка Морджиана. Когда мошна Уокера в тюрьме начала истощаться, она, зная, что ее ненаглядный не может существовать без привычной роскоши, стала занимать у матери, пока средства этой бедной старой леди не иссякли. Как-то Морджиана в слезах даже призналась Вулси, что задолжала двадцать фунтов бедной модистке и не осмеливается включить эту сумму в долговой список мужа. Излишне говорить, что эти деньги она на самом деле отнесла мужу, который мог бы необыкновенно выгодно пустить их в оборот, не найди на него в эту пору полоса невезения в карты, а что, черт побери, можно поделать, когда не везет?!
Вулси выкупил одну из кашемировых шалей Морджианы. Однажды она забыла ее в тюрьме, и какой-то мерзавец стащил ее, послав при этом, однако, мистеру Вулси любезную записочку с указанием ломбарда, где она была заложена. Кто бы мог быть этим мерзавцем? Вулси проклинал все на свете и был уверен, что он-то знает, кто этот мерзавец, но если шаль стащил сам Уокер (как подозревал Вулси и что было вполне вероятно), вынужденный к этому необходимостью, справедливо ли с нашей стороны называть его за это мерзавцем и не должны ли мы, наоборот, превозносить его за проявленную деликатность? Он был беден, — ведь картам не прикажешь! Но он не хотел, чтобы жена узнала, до какой степени он беден, ему была невыносима мысль, что она вообразит, будто он пал так низко, что мог украсть и заложить ее шаль.
И вот Морджиана, обладательница прелестных локонов, вдруг стала бояться простуды и пристрастилась к чепцам. Как-то летним вечером, когда они с младенцем, с миссис Крамп и мистером Вулси (или лучше сказать, — когда все эти четыре младенца) смеялись и резвились в гостиной миссис Крамп, играя в какую-то самую что ни на есть бессмысленную игру (толстая миссис Крамп пряталась за диваном, Вулси кудахтал и кукарекал и выделывал всяческие штуки, которыми чадолюбивые джентльмены неизменно забавляют детей), малютка дернул мать за чепчик, чепчик соскочил, и тут все увидели, что Морджиана коротко острижена!
Лицо Морджианы стало красней сургучной печати, и она задрожала.
— Дитя мое, где твои волосы? — взвизгнула миссис Крамп, а Вулси разразился такими яростными проклятиями по адресу Уокера, что, услышь их мисс Прим, с ней наверное сделался бы нервный шок; и, закрыв лицо платком, портной чуть не расплакался.
— Ах он мер-з-ц, ах он такой сякой разэдакий! — рычал он, стиснув кулаки.
Когда за несколько дней до этого случая Вулси проходил мимо 'Цветочной Беседки', он видел, как Мосроз расчесывал черные как смоль локоны и с какой-то особенной усмешкой приподнял их, словно для того, чтобы Вулси мог их получше разглядеть. Портной не обратил внимания на этот странный жест, но теперь он понял все. Морджиана продала свои волосы за пять гиней; она, не задумываясь, продала бы руку, если бы этого потребовал муж. Когда' миссис Крамп и портной заглянули в ее шкаф, то обнаружили, что она продала почти все свои платья; правда, вещи малютки были целы. С локонами, составлявшими ее гордость, она потому и рассталась, что муж покушался на позолоченную коралловую погремушку малыша.
— Я дам вам двадцать гиней за эти волосы, бессовестный жирный трус! набросился в тот же вечер маленький портной на Эглантайна. — Сейчас же отдайте их мне, не то я вас убью…
— Мистер Мосроз! Мистер Мосроз! — завопил парфюмер.
— Ну что такое? В чем дело? А ну-ка, чья возьмет! Кто кого, а? Ставлю два против одного за портного, — приговаривал Мосроз, радуясь предстоящей потасовке. (Он видел, как Вулси, проскочив мимо него и даже не заговорив с ним, ворвался в залу и набросился на Эглантайна.)
— Расскажите ему про эти волосы, сэр!
— Ах, эти волосы! Ну так успокойтесь, мистер Наперсток, меня вы не запугаете. Вы спрашиваете про волосы миссис Уокер? Ну так в чем дело, — она продала их мне, вот и все.
— А вы мерзавец, если согласились купить их! Хотите получить за них двадцать гиней?
— Нет, — ответил Мосроз.
— А двадцать пять?
— Не пойдет, — стоял на своем Мосроз.
— Вот вам сорок, черт бы вас побрал, согласны?
— Мне очень жаль, что я не оставил их у себя, — проговорил еврейский джентльмен с неподдельным сожалением. — Как раз сегодня вечером Эглантайн сделал из них парик.
— Для герцогини Плешьстьерн, супруги шведского посла, — вставил Эглантайн. (Его еврейский компаньон не был дамским любимцем и занимался исключительно денежными делами фирмы.) — И как раз нынче вечером этот парик находится в Девонширском дворце, украшенный четырьмя страусовыми перьями и разными другими драгоценностями. А теперь, мистер Вулси, я попрошу вас извиниться.
Мистер Вулси вместо ответа шагнул к мистеру Эглантайну и щелкнул пальцами так близко от его носа, что парфюмер попятился и схватился за шнурок звонка. Мосроз разразился хохотом, а портной, заложив руки за лацканы сюртука, с величественным видом вышел из лавки.
— Дорогая моя, — обратился он вскоре после этого случая к Морджиане, вы не должны поощрять взбалмошные выходки вашего мужа и продавать с себя последние платья ради того, чтобы он мог разыгрывать в тюрьме знатного джентльмена.
— Но ведь это ради его здоровья, — оправдывалась миссис Уокер, — у него слабая грудь, и бедняжка тратит все деньги до последнего фартинга на доктора.
— Ну так слушайте, что я вам скажу: я человек богатый (это было большим преувеличением, ибо доходы Вулси — младшего компаньона фирмы — были совсем не так уж велики), и я могу назначить вашему мужу пенсион, пока он находится во Флитской тюрьме; капитану я уже об этом сообщил. Но если вы дадите ему еще хоть одно пенни или продадите какую-нибудь свою безделушку, — клянусь честью, я откажу Уокеру в пенсионе, и, хоть мне это будет тяжело, я никогда больше не увижусь с вами. Не захотите же вы причинить мне такое горе?!
— Я готова ползать на коленях, лишь бы угодить вам, да благословит вас небо! — проговорила растроганная Морджиана.
— Тогда обещайте мне исполнить мою просьбу, — попросил Вулси, и Морджиана обещала.
— А теперь вот что, — продолжал он, — мы с вашей матушкой и Подмором все обсудили и решили, что вы сами можете очень недурно зарабатывать; хотя, смею вас уверить, я бы хотел устроить все иначе, но что поделать! Вы же лучшая в мире певица.
_ О! — воскликнула Морджиана, чрезвычайно польщенная.
_ Я, конечно, не судья, но я никого лучше не слышал. Подмор уверяет, что вы получите хороший ангажемент в театре или на ряд концертов, и он не сомневается, что вы с этим справитесь; раз от вашего мужа ничего путного ждать не приходится, а у вас на руках малютка, которого надо растить, то вам уж непременно придется петь.
— Ах, с какой радостью я выплатила бы его долги и отплатила ему за все, что он для меня сделал! — воскликнула миссис Уокер. — Вы только подумайте, ведь он потратил двести гиней на мои уроки с мистером Бароски, разве это не благородно с его стороны? Но неужели вы и в самом деле думаете, что я сумею добиться успеха?
— Ведь добилась же мисс Ларкинс!
— Эта вульгарная коротышка со вздернутыми плечами? — презрительно фыркнула Морджиана. — Ну уж если она добилась успеха, я уверена, что у меня получится не хуже.
— Как можно сравнивать ее с Морджианой, — возмутилась миссис Крамп, да она не стоит мизинца Морджианы.
— Разумеется, — согласился портной, — хоть я и не очень в этом разбираюсь, но если Морджиана может разбогатеть, то почему бы ей не попробовать.
— Бог свидетель, как мы в этом нуждаемся, мистер Вулси! — воскликнула миссис Крамп. — А увидеть дочь на сцене было всегда моей заветной мечтой!
Да и сама Морджиана когда-то мечтала об этом. А теперь, когда она загорелась надеждой помочь этим мужу и ребенку, ее желание превратилось в обязанность, и она снова принялась с утра до вечера упражняться за фортепьяно.
