Мне было угодно вручить ей это лично. За две недели отсутствия я так соскучился по Агнесе, что моя маленькая возлюбленная ни на минуту не выходила у меня из головы. Быть может, это глупо, но я купил записную книжку, в которой вел по-французски подробный дневник обо всем увиденном в Лондоне. Надо думать, там была куча грамматических ошибок. Как сейчас помню великолепное описание моей встречи с членами королевской фамилии в Кью и аккуратный список их имен. И вот эту-то книжечку мне непременно нужно было передать мадемуазель де Саверн.
На другой день я явился снова. Однако мадемуазель де Саверн опять не было. Правда, вечером слуга принес мне записку, в которой она благодарила дорогого братца за его прелестную книжечку. Это послужило мне некоторым утешением. Как бы там ни было, записная книжка ей понравилась. Угадайте, молодые леди, что я сделал с книжкой, прежде чем ее отослать? Да, именно это я и сделал. 'Два, три, сотня раз', — как сказал бы шевалье. На следующий день я должен был с раннего утра вернуться в школу, потому что обещал доктору после путешествия сразу же приняться за ученье. Я и вправду усердно зубрил французский, английский и навигацию. Мне казалось, что суббота никогда не настанет, но в конце концов она все же наступила, и я со всех ног помчался в Уинчелси. Ноги у меня росли не по дням, а по часам, а когда они несли меня домой, то тут уж никто не мог за ними угнаться.
Все добрые женщины в глубине души любят соединять влюбленных. Милая миссис Барнард очень скоро поняла, что у меня на уме, и была тронута моим мальчишеским пылом. Я наведывался в Приорат один раз, дважды, трижды, но никак не мог повидать Агнесу. Слуга только пожимал плечами и дерзко смеялся мне в лицо, а в последний раз заявил: 'Нечего тебе сюда ходить. Стричься мы не собираемся, а помады и мыла нам тоже не надо', — и захлопнул у меня перед носом дверь.
Я был потрясен этой дерзостью и не мог опомниться от гнева и унижения. Я отправился к миссис Барнард и поведал, ей о своих злоключениях. Бросившись на софу рядом с нею, я разразился горькими слезами. Я рассказал ей о том, как я спас малютку Агнесу, и о том, что люблю ее больше всего на свете. Когда я излил душу, мне стало немного легче. Добрая женщина украдкой вытирала глаза, а потом крепко меня расцеловала. Мало того, в следующую среду, когда я пришел домой из школы, она пригласила меня к чаю, и кого бы, вы думали, я там встретил? Не кого иного, как маленькую Агнесу. Она залилась ярким румянцем. Потом она подошла ко мне, подставила мне свою щечку для поцелуя и расплакалась. Ах, как горько она плакала! Все трое, бывшие в комнате, дружно всхлипывали. (Как ясно вижу я перед собой эту комнату, выходившую в сад, старинные голубые чашечки с драконами и большой серебряный чайник!) Да, там было трое, и все трое — пятидесятилетняя дама, тринадцатилетний мальчик и маленькая девочка восьми лет от роду — горько плакали. Угадайте, что было дальше? Пятидесятилетняя дама, разумеется, вспомнила, что забыла очки, и отправилась за ними, наверх, и тогда малютка открыла мне свое сердце и рассказала милому Денни, как она по нем соскучилась и как жители Приората на него сердятся — до того сердятся, что не велят никогда упоминать его имя.
— Так сказал шевалье и другие джентльмены тоже, а особенно мистер Джозеф. Он стал ужасно злой после своего несчастья, и однажды, когда ты приходил, он спрятался за дверью с большой плеткой и сказал, что впустит тебя в прихожую, а потом всю душу из тебя вытрясет, но миссис Уэстон заплакала, а мистер Джеймс сказал: 'Не будь дураком, Джо'. Но ты, наверное, что-нибудь сделал мистеру Джозефу, милый Денни, — ведь когда он слышит твое имя, он становится просто бешеный и бранится так, что слушать страшно. Почему он так на тебя сердит?
— Значит, он и вправду подстерегал меня с плеткой? Тогда я знаю, что мне надо делать. Я теперь и шагу не ступлю без пистолета. Я уже подстрелил одного молодчика, и если кто-нибудь станет мне угрожать, я буду защищаться, — воскликнул я.
Моя дорогая Агнеса сказала, что в Приорате все очень к ней добры; хоть мистера Джозефа она терпеть не может, что к ней приставили хороших учителей и собираются отправить ее в хорошую школу, которую содержит одна католическая дама в Эренделе. И ах, как она мечтает, чтобы ее Денни принял католичество, и она всегда, всегда за него молится! Впрочем, если уж на то пошло, я тоже знаю одного человека, который никогда — ни утром, ни вечером не забывает в своих молитвах эту маленькую девочку. Святой отец приходит давать ей уроки три или четыре раза в неделю, и она учит уроки наизусть, прогуливаясь по зеленой дорожке в огороде ежедневно в одиннадцать часов утра. Я отлично знал этот огород! Окружавшая его стена, одна из древних стен монастыря, выходила на Норт-лейн, а в конце зеленой дорожки росла высокая груша. Да, именно там она всегда и учила свои уроки.
Тут как раз в комнату вернулась миссис Барнард со своими очками. И сейчас, когда я снимаю с носа очки и закрываю глаза, перед ними встает эта памятная сцена моего детства, — осенний сад в лучах заходящего солнца, маленькая девочка с румяными, как персик, щечками и блестящими кудряшками и милая, добрая старая дама, которая говорит: 'А теперь, детки, пора и по домам'.
В этот вечер мне нужно было возвращаться в школу, но перед уходом я сбегал на Норт-лейн поглядеть на древнюю стену и на росшую за нею грушу. Не мешало бы попробовать залезть на эту стену, подумал я, и вообразите — сразу же нашел в старой каменной кладке большую щель, вскарабкался наверх и сквозь ветви дерева увидел внизу огород, а дальше, в глубине сада, дом. Значит, это и есть та самая дорожка, на которой Агнеса учит уроки? Юный мистер Дени Дюваль очень скоро затвердил этот урок наизусть.
Так-то оно так, но однажды во время рождественских каникул, когда на дворе стоял жестокий мороз, а каменная стена до того обледенела, что, карабкаясь на свой наблюдательный пункт, мистер Дени Дюваль поранил себе руку и изорвал штаны, Агнеса не учила свои уроки, сидя под деревом, и, разумеется, только осел мог вообразить, что она выйдет из дому в такой день.
Но кто это шагает взад-вперед по дорожке, побелевшей от инея? Не кто иной, как сам Джозеф Уэстон со своей повязкой на глазу. К несчастью, у него еще оставался один глаз, которым он меня и увидел, и в ту же секунду я услышал взрыв чудовищной брани, и мимо моей головы со свистом пролетел огромный камень — так близко, что чуть было не вышиб мне глаз, а заодно и мозги.
Я мигом скатился со стены, — благо, она была достаточно скользкой, — и еще два или три камня были пущены а mon adresse [85], но, к счастью, ни один из них не попал в цель.
Глава VI. Я избегаю большой опасности
Об истории с камнями я рассказал дома одному только мосье де ла Мотту, опасаясь, как бы матушка снова не принялась за старое и не отодрала меня за уши, для чего я, по моему мнению, слишком уже вырос. Я и вправду стал большим мальчиком. Когда мне исполнилось тринадцать лет, из шестидесяти учеников школы Поукока едва ли набралось бы с полдюжины таких, которые могли бы задать мне трепку, но даже и этим долговязым забиякам я не давал спуску, рискуя, впрочем, быть битым, и изо всех сил старался оставить на носу или под глазом у соперника какой-нибудь уродливый знак. Особенно запомнился мне мальчишка по имени Том Пэррот, — он был на три года меня старше, и победить его я мог с таким же успехом, как фрегат — семидесятичетырехпушечный корабль, однако мы все равно подрались, но после нескольких схваток Том сунул руку в карман и со странным выражением на лице, которое придавал ему наставленный мною синяк под глазом, заявил:
— Знаешь, Денни, я, конечно, могу показать тебе, почем фунт лиха, впрочем, ты это и сам знаешь, да что-то мне сегодня лень драться. — А когда один из его подручных захихикал, Том влепил ему такую затрещину, что, смею вас уверить, у него надолго пропала охота смеяться. Кстати, благородное искусство кулачного боя, которое я изучил в школе, потом весьма пригодилось мне на море, в кубриках множества кораблей королевского военного флота.
Что до шлепков и подзатыльников дома, то, сдается мне, мосье де ла Мотт беседовал с матушкой и убедил ее, что подобное обращение для большого мальчика уже не годится. И в самом деле, когда мне стукнуло четырнадцать, я догнал ростом деда, и если б мне довелось померяться с ним силой, я бы наверняка за каких-нибудь пять минут с легкостью положил его на обе лопатки. Но, быть может, я говорю о нем с неподобающей фамильярностью? Я не намерен притворяться, будто любил его, а уважения к нему я и вовсе никогда не питал. Кое-какие его проделки заставили меня от него отвернуться, а его громкие
