таких предметах, я глух и нем. Очаровательная Шувалова, черноокая Шотарска, смуглая Вальдес, кроткая Хегенхейм, блестящая Ланжак, вы, нежные сердца, когда-то бившиеся для пылкого молодого ирландского дворянина, где вы теперь? Хоть кудри мои поседели, взор потускнел и сердце охладело с годами, изведав скуку, разочарование, измену друзей, — достаточно мне откинуться в моем кресле и предаться воспоминаниям, как милые образы из дымки прошлого вновь встают передо мной и манят улыбками, ласковыми словами, лучистыми взорами! Вам, нынешним, не найти таких красавиц и не увидеть таких манер! Взгляните на дам, толпящихся в королевской гостиной, зашитых в тесные белые атласные чехлы, с талией чуть ли не под мышками, и сравните их с грациозными фигурками былых времен! Когда мы с Корали де Ланжак танцевали на балах в Версале по случаю рождения первого дофина, ее фижмы насчитывали восемнадцать футов в окружности, а каблучки ее прелестных mules [45] возвышались на четыре дюйма над полом; кружева на моем жабо стоили тысячу крон, и одни только пуговицы на пурпурном бархатном кафтане обошлись мне в восемьдесят тысяч ливров. А что видим мы теперь? Мужчины одеты не то как грузчики, не то как квакеры или кучера наемных карет, а женщины по преимуществу раздеты. Куда делось изящество, изысканность, рыцарственная галантность того старого мира, частицей коего являюсь я? Подумать только, что законодателем лондонских мод стал какой-то Брмм- ль [46] вульгарный субъект без роду и племени, которому так же не дано танцевать менуэт, как мне говорить по-ирокезски; который не способен раздавить бутылку, как заправский джентльмен; который никогда не отстаивал свою честь со шпагою в руке, — а ведь именно этими подвигами утверждало себя мое поколение в то доброе старое время, когда выскочка-корсиканец еще не успел пустить под откос весь дворянский мир! О, еще бы хоть раз увидеть мою Вальдес, как в тот день, когда я впервые встретил ее на берегу желтого Мансанареса, в запряженной восьмеркой мулов карете и с целой свитой кавалеров! О, еще хоть раз прокатиться с моей Хегенхейм по саксонским снегам в ее золоченых санях. А вероломная Шувалова! Но лучше сносить измену таких женщин, чем нежность других. Я ни одну из них не вспомню без волнения! В моем небогатом музее памяток хранятся локоны каждой из них! Храните ли вы мои локоны, милые голубки, вернее те из вас, кого не сломили тревоги и огорчения целого пятидесятилетия? До чего же изменился их цвет с того дня, как Шотарска повесила мою прядь себе на шею, после нашего поединка с графом Бернацким в Варшаве!
В те дни я знать не знал этих ваших приходо-расходных книг — их прилично вести разве что нищему. Я ничего никому не был должен. Я платил по-царски за все, что ни брал, а брал я все, чего душа захочет. Должно быть, у меня были тогда огромные доходы. Моим приемам, моим выездам мог бы позавидовать вельможа самого высокого ранга — а ведь найдутся же мерзавцы, которые на том основании, что я взял приступом леди Линдон и женился на ней (как вы вскоре услышите), назовут меня нищим проходимцем и станут утверждать, будто брак этот был неравным. Шутка ли — нищий! Это я, к чьим услугам были все богатства Европы! Проходимец! Но то же самое можно сказать о заслуженном юристе или храбром солдате да, в сущности, о любом человеке, который сам пробивает себе дорогу в жизни. Моей профессией была игра; в этой области я в свое время не знал соперников. Ни один человек в Европе не мог устоять против меня при условии, что игра велась честная! Мои доходы были так же надежны (лишь бы я был здоров и занимался своим делом), как у того богача, что получает с капитала свои три процента, или у разжиревшего сквайра, коему барыш приносят его акры. Урожай может так же подвести вас, как и собственное искусство. Он так же зависит от капризов счастья, как талия, прометанная искусным банкометом; а вдруг случится засуха, или ударит мороз, или налетит гроза, и ваша карта бита; но от этого ни сквайр, ни игрок не станут авантюристами.
Милые тени прошлого, воспоминание о вас приносит мне одну лишь безоблачную радость! К сожалению, я не сказал бы этого о другой леди, которая отныне будет играть значительную роль в драме моей жизни — о графине Линдон, с которой я имел несчастье познакомиться в Спа вскоре после того, как события, описанные в предыдущей главе, заставили меня покинуть Германию.
Гонория, графиня Линдон, виконтесса Буллингдон в Англии и баронесса Линдон, владетельная госпожа замка Линдон в Ирландском королевстве, была в свое время хорошо известна в высших кругах, и нет необходимости вдаваться в историю ее семьи — читатель найдет эти сведения в любой 'Книге пэров', какая окажется у него под рукой. Нечего и говорить, что все эти титулы она унаследовала по праву рождения. Ее поместья в Девоне и Корнуолле принадлежали к числу самых обширных в этих краях, и не менее богатыми были ее ирландские владения; мне уже пришлось упомянуть о них в самом начале этих записок, поскольку они граничили с моими родовыми землями в Ирландском королевстве; несправедливые конфискации земли во времена Елизаветы и ее родителя как раз и привели к убавлению моих акров и приумножению и без того огромных владений дома Линдон.
Когда я встретился с графиней в Собрании на водах в Спа, она была замужем за своим кузеном, досточтимым сэром Чарльзом Реджинальдом Линдоиом, кавалером ордена Бани, послом Георга II и Георга III при некоторых второстепенных дворах Европы. Сэр Чарльз Линдон пользовался известностью как острослов и бонвиван; в сочинении любовных эклог он соперничал с Хэнбери Уильямсом, а в остроумии с Джорджем Селвином; подобно Хорри Уолполу, это был homme de vertu, муж совета и разума (кстати, он вместе с Уолполом и мистером Греем проделал часть их кругосветного путешествия), короче говоря — один из самых изысканных и просвещенных людей своего времени. Я познакомился с этим джентльменом, как обычно, за карточным столом, коего он был ревностным завсегдатаем. Меня восхищала та бесшабашность и галантность, с какой он предавался любимой забаве; ибо хоть он и страдал подагрой и множеством других болезней, хоть и терпел невыносимые муки и, как инвалид, передвигался в креслах, — каждое утро и каждый вечер этот немощный калека являлся на свой пост за восхитительным зеленым сукном; и если, как не раз случалось, его воспаленные пальцы были не в силах удержать стопку с игральной костью, это не мешало ему объявлять очко, а уж метал за него слуга или приятель. Меня восхищает в таких людях их непреклонный нрав. С подобной настойчивостью многого добьешься в жизни.
Имя мое к тому времени приобрело громкую известность в Европе; слава о моих похождениях, поединках и о моей отважной игре опережала меня повсюду, и где бы я ни появлялся на публике, вокруг меня толпились люди. Я мог бы показать вам кучи надушенных записок, в доказательство того, что моего знакомства искали не одни джентльмены; но хвастаться не в моих привычках, я говорю о себе лишь в тех случаях, когда необходимость заставляет меня рассказать о том или другом приключении, прогремевшем на всю Европу. Итак, наше знакомство с сэром Чарльзом Линдоном началось с того, что досточтимый кавалер выиграл у меня семьсот гиней в пикет (в этой игре он был мне достойным противником), — я проиграл ему эти деньги и глазом не сморгнув, мало того, уплатил ему их пунктуально в срок, все до последней монеты. Да и вообще, надо отдать мне справедливость, теряя деньги за игорным столом, я нисколько не злился на удачливого противника и, встречаясь с сильнейшим игроком, всегда признавал его превосходство и поздравлял его с победой.
Линдону было лестно обыграть такую знаменитость, и у нас завязалось нечто вроде приятельских отношений; некоторое время мы, правда, ограничивались обычными знаками учтивости, встречаясь у минеральных источников или за ужином в казино, однако постепенно сошлись короче. Это был на редкость прямой человек (в то время знатные люди держали себя куда высокомернее, чем мы это видим сейчас). Он часто говаривал мне своим небрежно-презрительным тоном:
— Что за черт, мистер Барри, у вас манеры цирюльника, мне думается, мой черный грум воспитан лучше вашего, но есть в вас что-то самобытное, лихое, и вы мне нравитесь, сэр: похоже, что вы решили отправиться к чертям собачьим своей собственной непроторенной дорогой.
Я благодарил его, смеясь, за столь лестное мнение и отвечал, что, поскольку ему предстоит отбыть на тот свет значительно раньше моего, я буду ему крайне обязан, если он прибережет для меня уютное местечко.
Его забавляли мои рассказы о нашем фамильном достоянии и о великолепии замка Брейди, он смеялся от души и не уставал их слушать.
— Держитесь карт, дитя мое, — советовал он мне, когда я поведал ему о моих незадачливых матримониальных происках и о том, как я чуть не завладел богатейшей наследницей Германии. — Что угодно, только не женитесь, мой безыскусный ирландский простачок (ему нравилось придумывать для меня десятки забавных прозвищ). Совершенствуйте свои незаурядные таланты по игрецкой части; но помните, женщина скрутит вас в бараний рог.
Я отрицал это, ссылаясь на случаи, когда мне удавалось укротить строптивейших представительниц
