Два-три дня спустя я снова зашел к больному, на сей раз с пачкой писем, которые я в свое время получил от леди Линдон.
— Я покажу вам кое-что, — сказал я, — но только строго между нами: как видите, это локон ее милости, а это ее письма за подписью Калисты, обращенные к Евгенио; а вот сонет — 'Лишь солнце на небо грядет и меркнет бледный Цинтии лик', посвященный графиней вашему покорнейшему слуге.
— Калиста, Евгенио! 'Лишь солнце на небо грядет!..' — вскричал молодой лорд. — Уж не сон ли это? Клянусь, милый Барри, эти самые стихи вдова прислала мне! 'И бор и дол им шлют привет и звонкий жаворонка крик'.
Я невольно рассмеялся, услышав от него продолжение сонета, посвященного моей Калистой мне. А затем, сличив письма, мы установили, что целые пассажи выспреннего красноречия в них совпадают. Вот что значит быть синим чулком и питать чрезмерное пристрастие к эпистолярному жанру!
Молодой человек с крайним возмущением отодвинул от себя всю пачку.
— Ну и слава богу! — сказал он после некоторой паузы. — Выходит, я счастливо отделался! Подумайте, мистер Барри, эта женщина могла стать моей женой, если б мне не подвернулись ваши письма. Я-то, признаться, думал, что у леди Линдон есть сердце, пусть и не очень доброе, и что ей, по крайней мере, можно верить! Но жениться на ней после этого! Связать свою жизнь с подобной эфесской матроной — это все равно что послать слугу на улицу, чтобы он раздобыл тебе жену.
— Плохо же вы знаете жизнь, милорд Джордж! Вспомните, как несчастлива с мужем была леди Линдон, и не удивляйтесь, что она не питала к нему никаких чувств. Ручаюсь головой, что все ее прегрешения сводились к безобидному флирту, писанию сонетов и раздушенных billets doux [54].
— Моя жена, — заявил маленький лорд, — не будет писать сонетов и billets doux, и я страшно рад, что вовремя раскусил эту мегеру, в которую на мгновение вообразил себя влюбленным.
Уязвленный юноша либо, как я уже сказал, был слишком незрел и неопытен в житейских делах, — отказаться от сорока тысяч годовых единственно потому, что женщина, к ним принадлежащая, написала несколько сентиментальных писем молодому таланту, мог только совершеннейший ребенок, — либо, как я подозреваю, обрадовался поводу вовремя убраться с дороги, чтобы не встретиться вторично с непобедимой шпагой Редмонда Барри.
Когда опасения за жизнь Пойнингса, а может быть, его упреки вдове в связи с моим признанием, заставили эту слабую, малодушную женщину прискакать в Дублин, о чем известил меня кузен Улик, я расстался с моей доброй матушкой, уже все мне простившей (главным образом ради дуэли), и, вернувшись к себе, узнал, что безутешная Калиста усердно навещает своего раненого пастушка — к великой досаде этого джентльмена, как уверяли меня слуги. Англичанам свойственна эта нелепая щепетильность, этот надменный педантизм в вопросах морали; услышав мой рассказ о поведении своей родственницы, лорд Пойнингс поклялся, что больше знать ее не хочет.
Сведения эти сообщил мне лакей его милости, с коим, как уже здесь говорилось, я старался поддерживать дружеские отношения; да и привратник лорда по-прежнему пропускал меня, когда бы я ни приходил.
Ее милость, должно быть, тоже не скупилась на чаевые, она также беспрепятственно навещала больного, несмотря на его нежелание ее видеть. Я проследил за ней от ее резиденции до дома, где квартировал лорд Джордж Пойнингс, и видел, как она вышла из портшеза и поднялась наверх. Я рассчитывал тихонько дождаться ее в прихожей и закатить ей сцену, обвинив в неверности, но все? устроилось даже лучше, чем я предполагал. Поднявшись без доклада, я вошел в первую комнату и оттуда прекрасно слышал все, что происходило в спальне, так как дверь по случайности осталась полуоткрытой и оттуда явственно доносился голос моей Калисты. Рыдая, она взывала к бездушному юноше, простертому на одре болезни:
— Как можете вы, лорд Джордж, сомневаться в моей верности, что дало вам право? Ваши жестокие обвинения разрывают мне сердце! Или вы хотите загнать вашу бедную Калисту в гроб? Что ж, я готова последовать за моим! ушедшим ангелом!
— Он уже три месяца там, — язвительно отозвался лорд Джордж. Удивляюсь, как вы еще живы!
— Не будьте так ужасно, ужасно несправедливы к вашей бедной Калисте, Антонио! — взмолилась вдова.
— Вздор! — отрезал лорд Джордж. — Сегодня рана меня особенно беспокоит. Врачи запретили мне много разговаривать. Вашему Антонио не до вас, графиня! Не можете ли вы утешиться с кем-нибудь другим?
— О, боже! Лорд Джордж! Антонио!
— Обратитесь к Евгенио, он вас утешит! — с горечью выкрикнул юноша и потянулся к сонетке. На звонок прибежал слуга из другой комнаты, и милорд приказал ему проводить ее милость вниз.
Леди Линдон в страшном волнении выбежала из спальни. Она была в глубоком трауре, под густой вуалью, и не узнала человека, ожидавшего в прихожей. Пока она сбегала с лестницы, я бесшумно следовал за ней, когда же носильщик открыл перед ней дверцу портшеза, я выступил вперед и, поддержав ее под локоть, усадил на подушки.
— Прелестная вдовушка! — сказал я. — Его милость дал вам разумный совет: утешьтесь с Евгенио.
Она так испугалась, что крик застрял у нее в горле, и в ту же минуту носильщик ее умчал. Когда же портшез остановился у ее дома, я, как вы понимаете, был уже на месте, чтобы ее высадить.
— Чудовище! — воскликнула она. — Оставьте меня сию же минуту!
— Мадам, — возразил я, — не могу же я нарушить свою клятву. Вспомните обет, данный Евгенио Калисте.
— Если вы сейчас же не уйдете, я прикажу слугам прогнать вас со двора.
— И это в ту минуту, когда я к вам явился с письмами Калисты, чтобы, возможно, их вернуть? Нельзя угрожать Редмонду Барри, мадам, с ним нужно поладить.
— Чего вы от меня хотите? — спросила вдова, с трудом сохраняя спокойствие.
— Позвольте проводить вас наверх, я все вам объясню.
И она позволила мне взять себя под руку и проводить наверх в гостиную.
Когда мы остались вдвоем, я чистосердечно во всем ей признался.
— Берегитесь, мадам, — сказал я, — как бы ваш гнев не заставил отчаявшегося раба впасть в крайность! Я боготворю вас! Было время, когда вы снисходительно выслушивали мои страстные признания, а теперь гоните меня от своих дверей, не отвечаете на письма и открыто предпочли другого. Но я не потерплю такого оскорбления, вся кровь во мне кипит от негодования! Вы видели, какую кару ваш избранник понес от моей руки; трепещите же, как бы несчастного не постигла еще худшая участь; стоит ему на вас жениться, мадам, и он умрет.
— Кто дал вам право диктовать свою волю графине Линдон? — вскричала вдова. — Я не приемлю ваших угроз и не хочу их слышать. Между мной и каким-то ирландским искателем приключений не было ничего такого, что дало бы повод к дерзкому вымогательству.
— Не считая вот этого, — сказал я, показывая ей пачку писем. — Не считая посланий Калисты к Евгенио! Пусть они невинны — разве свет этому поверит? Быть может, вы лишь играли сердцем бедного простодушного ирландского дворянина, который вас боготворил и был вам слепо предан. Но кто поверит, что вы безгрешны, перед этим неопровержимым свидетельством вашей собственной руки? Кто поверит, что эти письма продиктованы распутным кокетством, а не истинным чувством?
— Негодяй! — воскликнула леди Линдон. — И вы решитесь придать пустым письмам столь превратное толкование?
— Я истолкую их так, как мне нужно, — возразил я. — Истинная страсть не рассуждает. Я поклялся, что вы будете моей, и я этого добьюсь! Бывало ли, чтоб я не достигал задуманного? Выбирайте, чего вы от меня хотите — любви, какая не выпадала ни одной женщине, или ненависти, равной которой нет на свете?
— Дама моего круга и положения, сэр, ограждена от козней жалкого авантюриста, — отвечала леди, надменно выпрямляясь.
— Вспомните вашего Пойнингса, разве его положение в свете ниже вашего? А ведь рана, которую я
