недоброжелательная надменность и трусливое злопыхательство, проявляемые штафирками общественной печати и сонмами штатских снобов во всей стране против самого излюбленного среди наших институтов: против того института, за здравие которого на всех общественных обедах пьют сразу же после тоста за церковь, — против Британской Армии. Я сам, в то время, когда я писал мой скромный труд о военных снобах, — побуждаемый к этому единственно сознанием долга, — трактовал свой предмет с любовью и самой изысканной учтивостью, которые, как мне было дано понять, встретили одобрение и восторг в военных клубах, офицерских собраниях и прочих местах, где бывает много военных. Но можно ли было предположить, что критика зайдет так далеко, как за последние десять дней; что всякий невежда-кокни осмелится судить вкривь и вкось; что штатские в гостиницах и клубах станут возмущаться; что патриоты- бакалейщики и торговцы мануфактурой отважатся протестовать; что даже несведущие в политике женщины и матери семейств, вместо того чтобы разливать за завтраком чай и раздавать бутерброды, станут читать газеты, — да-да, честное слово, — и тоже поднимут визг, с ужасом узнав о телесных наказаниях в Хаунслоу, — предположить, повторяю, что Общество наделает столько шума, как за эти последние две недели, и что, может быть, за каждым столом в Англии поднимется негодующий крик, — это уж слишком, дерзость снобов-штатских зашла чересчур далеко, и следует немедля положить этому конец. Я решительно против штафирок и после беседы с мистером Панчем уполномочен заявить, что сей джентльмен разделяет мое убеждение: армия нуждается в защите.
Если сноб-штатский возражает против армейских наказаний, продвижений, покупки чинов и прочего, всегда следует давать ему один и тот же ответ: он ничего в этом не смыслит. Какого черта беретесь вы, штафирка, рассуждать об армии, когда не можете отличить кремневое ружье от фузеи?
Такие доводы, как мне приходилось видеть, с большим успехом приводились в военных газетах, и я вполне согласен, что доводы эти прекрасны и неопровержимы. Чтобы человек мог судить о таком сложном предмете, как армия, требуется особого рода талант, основательная подготовка и специальное военное образование; а этим, как всякому ясно, могут похвастаться лишь очень немногие из штатских. Но каждый, кто имел счастье познакомиться с гвардейским прапорщиком Григом, с капитаном Фэмишем из полка Пегих Готтентотов и еще с сотней молодых джентльменов той же профессии, должен признать, что под началом таких людей, как они, армии не грозит никакая опасность. Воспитание у них блестящее, время они проводят в тяжких воинских трудах; беседы в полковых собраниях, как всем известно, ведутся философские, а занятия офицеров носят строго научный характер. Если люди с таким жаром стремятся приобретать знания в юности, то какими же мудрецами они должны сделаться в старости? К тому времени как Грига произведут в полковники (а уж, конечно, в гвардейских полках знаний набираются куда быстрей, и молодой ветеран может стать полковником лет в двадцать пять) и Фэмиш достигнет того же чина — они более чем кто-либо будут способны руководить армией, и может ли какой-то штатский знать об армии столько, сколько знают они? И мнения таких людей смеют оспаривать штатские! Я не могу представить себе ничего более опасного, более дерзкого, одним словом, более снобистского, чем такая оппозиция.
Когда такие люди, и даже самые высшие авторитеты в армии держатся того мнения, что британского солдата нужно драть плетьми, то со стороны штатских просто нелепо вмешиваться. Разве вы можете знать об армии и о нуждах солдата столько, сколько знает фельдмаршал герцог Веллингтон? Если великий полководец нашего времени считает порку одной из потребностей армии, какое вы имеете право возражать? Порют-то ведь не вас. Вы — штатский. Драть своих ближних как собак, быть может, противно вашим представлениям о приличиях, нравственности и справедливости; подвергать христиан грубым, диким, унизительным и малодейственным наказаниям, быть может, кажется вам возмутительным; но нелепо думать, что великий полководец нашего времени позволил бы подвергать солдат таким наказаниям, если б можно было обойтись без этого. Одно слово наших военачальников — и плеть-девятихвостка сможет занять свое место в Тауэре как историческое орудие пытки вместе с колодками и тисками времен Испанской Армады. Но, скажете вы, великий полководец своего времени герцог Альба, весьма возможно, считал тиски и колодки таким же необходимым орудием для поддержания дисциплины, каким в наше время считается плеть. Штатский, не суйся в дела, которые недоступны твоему пониманию. Уважай воинский устав и запомни, что большинство офицеров Британской Армии, от его светлости герцога Веллингтона до прапорщика Грига, убеждены, что без плетей обойтись невозможно. Не следует думать, что все они жестоки. Говорят, что когда этого несчастного в Хаунслоу прикрутили к лестнице и унтер-офицеры занесли над ним плети, не только солдатам, но и офицерам становилось дурно до обморока от этого отвратительного зрелища. Мне говорили, что, присутствуя при телесных наказаниях, солдаты каждый раз падают в обморок. Само естество протестует и обмороком словно восстает против этой омерзительной пытки. Естество — да! Но военная служба отнюдь не естественное для человека занятие. Это нечто совершенно чуждое нормальной жизни. Муштра — красные мундиры, все одного покроя, с одинаковым количеством пуговиц — сечение кошками — маршировка всегда одной и той же ногой вперед, — все это не естественно: если вы дадите человеку штык, то для него отнюдь не естественно воткнуть этот штык в брюхо французу; очень немногие по собственной воле наденут вместо шляпы такую шапку, какую полковник Уайт и его однополчане носят каждый день; меховую муфту с болтающимся сзади красным шерстяным мешком и кисточкой для бритья, торчащей спереди в виде украшения. Вся эта система есть нечто вопиющее — искусственное. Штатскому, который живет вне этой системы, ее не попять. Это, не то, что другие профессии, где требуется ум. Человек, отстоящий всего на один градус от идиотизма, у которого едва хватает мозгов на то, чтобы проявить врожденную злобность или выносливость, может стать отличным солдатом. Мальчишку могут поставить над ветераном: это мы видим каждый день. Какой-нибудь юнец за несколько тысяч фунтов может купить себе право командовать людьми, чего самый опытный и образованный военный иногда не может добиться. Посмотрите, как прапорщик Григ, только что со школьной скамьи, небрежно отвечает старому солдату огромного роста, гладиатору двадцати пяти кампаний, когда тот отдает ему честь. И если положение офицера неестественно и ненормально, то что же сказать о солдатах! Между прапорщиком Григом и великаном-гладиатором такая же разница в социальном положении, как между командой каторжников, работающих на барже, и надзирателями, которые их стерегут. Сотни тысяч людей едят, маршируют, спят, их гоняют целыми партиями туда и сюда по всему свету — а Григ и ему подобные едут рядом и надзирают над ними; им дают команду наступать или отступать, и они выполняют приказ; им велят раздеться, — и они раздеваются; велят драть кого-то плетьми, и они дерут; приказывают убивать или быть убитыми, и они повинуются — ради пищи, одежды и двух пенсов в день на пиво и табак. И ничего больше: ни надежды, ни цели в жизни, ни покоя в старости, — ничего, кроме богадельни в Челси. Многие ли из этих людей избавляются от своего рабства и во время войны, когда их труд всего нужнее и всего лучше оплачивается! Между солдатом и офицером образовалась такая пропасть, что перебраться через нее можно разве чудом. Когда Мехмет Али приказал уничтожить всех мамелюков, спасся только один; с тем же вероятием может случайно пробиться в офицеры один из рядовых, но это будет феномен. Нет, такой институт — загадка, на которую всем штатским, должно быть, лучше взирать с молчаливым изумлением, предоставив руководство им военачальникам-профессионалам. Их забота о подчиненных, несомненно, направлена к добру, и благодарность этих последних должна быть соответственно велика. Когда молодой поручик четвертого драгунского полка спьяну рубанул своего старшину саблей, ему сделали внушение и отправили заниматься своим делом по-прежнему; и, несомненно, он прекрасно выполняет свой долг. Когда рядовой спьяну ударил своего капрала, его отодрали плетьми, а после плетей он умер. Надо же где-то провести границу, а не то смотрите, как бы великому полководцу нашего времени не пришлось простить беднягу рядового, точно так же, как он простил дворянина-преступника. Надо, чтобы существовали какие-то различия, какие-то тайны выше понимания штатских, и этот очерк написан как предостережение всем штатским, чтобы они не вмешивались в дело, которое совершенно их не касается.
Однако, заявляет мистер Панч, необходимо сказать несколько слов другим великим полководцам и фельдмаршалам, кроме вошедшего в историю победителя при Ассайе, Виттории и Ватерлоо. У нас, благодарение богу, есть фельдмаршал, чей жезл реет над полями самых бескровных из известных людям побед. У нас есть, так сказать, августейший фельдмаршал, и с ним мы желаем смиренно побеседовать.
— Ваше королевское высочество, — говорим мы, — Ваше королевское высочество (коему доступно ухо главнокомандующего), излейте в это светлейшее ухо мольбу всего народа. Скажите, что мы, весь английский народ, просим и умоляем, чтобы ни один англичанин христианской веры не подвергался более адским мукам под ударами плетки-девятихвостки. Скажите, что для нас лучше было бы проиграть сражение, чем отодрать плетьми солдата, и что отвага британца не потерпит урона, если его перестанут драть. И если
