велик. Общество — это пространство, где мы можем вновь обрести друг друга, пространство, которое мы построили тем, что познакомились и научились друг друга уважать. Это пространство, где мы пытаемся жить в гармонии с другими. Это пространство, которого так боится Александр, пространство, в котором накапливаются наши сходства. Мы строим это пространство благодаря нашему истинному самопознанию, но и благодаря глубокому познанию других. Если мы ожидаем, что другой признает нашу реальность, мы должны признать и его реальность. И я желаю этого для всего человечества. Я не говорю, что я хочу создать это, поскольку вряд ли для этого хватит одной-единственной жизни. Я хотела бы выявить тождественность людей. Я хотела бы открыть им, что их связывает, не задевая того, чем они хотели бы остаться или стать.
Глаза у всех сияли. Я вздохнула с облегчением.
— И если честно, Томас, эта твоя идея… Я не понимаю, как я сама до этого не додумалась. Проблематика культур всегда мне мешала, и ты, наконец, раскрыл мне глаза. Осуществить проект сперва в ЕС означает отступить на один шаг, чтобы лучше взять разбег. Начать с малого, никого не обидеть, но дать о себе знать. В спорах сегодняшнего вечера речь шла об идеализме и осторожности. И хотя победила осторожность, это вовсе не означает поражения идеализма. И это хорошо. Правда, мы не услышали ни Насера, ни Ханке, ни Яна, а уже через полчаса начнётся карнавал. Ну что, двигаемся?..
Маркус Хаммершмитт
Утка Вокансона
В предыдущей истории мы, кажется, снова вернулись в современность, в нашу реальность.
В этой реальности имя Маркуса Хаммершмитта — синоним литературно взыскательной научной фантастики. Это знают все, кроме тех, кто в Германии определяет, что есть и что не есть литература, — непризнание последних подвигает Хаммершмитта к едкой иронии, но не к тому, чтобы отступиться от научной фантастики, ибо в его глазах «лишь она в состоянии с одной стороны предвосхищать, а с другой — критически анализировать технологическое развитие, его ложные обещания и мифы».
Маркус Хаммершмитт родился в 1967 году в Саарбрюккене, живёт в Тюбингене. С 1994 года он — свободный писатель.
Его первые публикации появились в «Библиотеке фантастики» издательства «Зуркамп». Всё началось в 1995 году с «Der Glasmensch», сборника научно-фантастических рассказов, один из которых тут же получил Премию немецкой научной фантастики. В 1997 году последовал «Wind», два коротких романа под одной обложкой, и, наконец, в 1998 году — роман «Target», который в 1999 году снова был переиздан в одном собрании с произведениями именитых авторов НФ и теперь стоит там в одном ряду с романами Станислава Лема, Г. П. Лавкрафта, Дж. Г. Балларда и братьев Стругацких. После этого Маркус Хаммершмитт расстался с «Зуркампом» и перешёл в молодое, но более энергичное издательство «Гамбургский аргумент». В 2000 году вышла в свет «Der Opal», космическая опера. В 2001 году последовал роман «Der Zensor», в котором в XXI веке культура майя переживает ренессанс и, благодаря господству нанотехнологий, покоряет Европу. «Polyplay», вышедший в 2002 году, — это научно-фантастический детектив на фоне альтернативной истории, в которой победил социализм и ФРГ была присоединена к ГДР.
Список его наград подтверждает, что Маркус Хаммершмитт признан и вне рамок жанра научной фантастики: он был удостоен в 1997 году премии Тадеуса Тролля, в 1998 году — премии Гутенберга, в 1999 году — Литературной премии Вюрта и «Digital Content Award» в 2001 году. Кроме того, ему были присуждены специальные премии в области научной фантастики — Немецкая (1996 г.) и Курда Лассвитца (1999 г. и 2001 г.).
И это ещё далеко не всё. Из-под пера Маркуса Хаммершмитта выходят стихи, онлайн-проекты, радиопьесы и политические статьи, и прежде всего эссе.
Во что человек может впутаться, даёт понять следующий рассказ, в котором в весьма занятный коктейль смешаны политика, техника и психология. Герой рассказа решает взять собственное будущее в свои руки — правда, лишь после нескольких крепких пинков в самые чувствительные места…
Вообще-то, плевать мне было на этих поганых негров. Я всего лишь хотел что-то сделать, наконец, со своими деньгами, что-то разумное, а именно: ещё большие деньги. Или я хотел того, что получил? В принципе, всё началось с замечания моего бесполезного друга Рюдигера.
Я знаю Рюдигера со студенческих лет. Он, в отличие от меня, изучал, кроме машиностроения, ещё социологию и философию. Но это ему всё равно ничего не дало. Он такой же бестолковый, как и я. Правда, в дурацких высказываниях и цитировании великих философов он гораздо круче меня. Хотя это не преимущество. Кроме того, он ещё и марксист. Циничный марксист, как он сам говорит. Я бы сказал, придурочный марксист, но циничный — тоже верно, поскольку, хотя иногда он кроет меня цитатами из Маркса, но вместе с тем он задолжал мне чёртову кучу денег, которых мне больше не увидеть. А значит, Рюдигер не только философ, марксист и циник, но и иждивенец. Такие вот у меня друзья. Они пробавляются за счёт моих денег и кроют меня цитатами с косматой бородой, заимствованными у замшелых философов, которые тоже носили косматые бороды. Собственно, друг у меня всего один. Рюдигер. Отношения у нас сложные. Я-то не марксист. Я стихийный либерал.
В тот вечер мы уже хорошо накачались. А если до конца честно, мы были пьяны вдрызг. Больше не могли шевелиться. Но всякий раз, когда мы уже не можем шевелиться, пробивает час Рюдигера. Час разоблачений.
— Кал Маакс. Истомость… стоимость… изменение стоимости, — завёл он, а я подумал: «Ну, началось! О боже!»
Потом некоторое время было тихо. Рюдигер собирался с силами.
— Изменение стоимости денег, которые должны превратиться в капитолий.
Он захохотал, пьяно и громко.
— Ха-ха-ха! В капитолий! Вот славно-то!
Ещё один глоток для подкрепления.
— …должны превратиться в капита-а-ал, — продолжал он, — иначе эта штука… деньги… не может действовать. Ты хоть знаешь это, эй, мудрец?
Он смотрел на меня осоловело, как боксёр в нокдауне, и я знал, что сам такой же невменяемый. Когда он называл меня «мудрецом», дело было плохо. А я не мог достойно защититься. Я даже не был уверен, смогу ли я встать, чтобы сходить в туалет. Я был также не уверен, говорил ли когда-нибудь Маркс об «этой штуке… деньгах».
— Но! — внезапно выкрикнул Рюдигер. — Поскольку! В качестве покупательного и платёжного средства они лишь ре-а-ли-зируют цену прод… цену прод… ну, ты знаешь. Хихи. Цена кусается. Тогда как! Они, застывая в своей собственной форме, как кекс, который никто не ест, становятся окаменелостью. От остающихся бога… богатыми… от остающихся равными стоимостных велич… — Рюдигеру пришлось сделать ещё один глоток. — …величин… и так далее.
Он посмотрел на меня с заносчивостью пьяницы.
— Знаешь, что это значит, ты, мудрец? Знаешь, что
— Мне плевать на кекс! — бормотал я.
— Окаменелость! Ты и твои деньги, вы оба окаменелое дерьмо! Ты с ними ничего не делаешь, только сидишь на них своим окаменелым за-а-адом! Кал Маакс! Он считал: даже капиталисты лучше, чем вы, наследнички! Капиталист, он хотя бы что-то делает! А ты окаменелое дерьмо!
Потом он закрыл глаза и погрузился в нечленораздельный лепет, из которого я лишь с трудом мог разобрать «разделение на классы», «не капитал», «рабочая сила». Потом он начал напевать «Интернационал».
— Ты, бестолочь, — ловко ввернул я. — Да ты живёшь за счёт окаменелого дерьма.
