Обрекающие на Жизнь

Наши души обвенчаны. Это значит, что даже после смерти мы — одно. Это значит, что даже если мы возродимся для иной жизни, наши души найдут друг друга, притянутые, точно мотыльки на свет, непреодолимым и неумолимым порывом. Для Аррека у меня была лишь одна жизнь, лишь короткие два дня, и после этого мы будем друг для друга потеряны. Для Иннеллина…

Он улыбнулся. Печально. Сплёл сен-образ, придавший моим мыслям и смутным ощущениям более чёткую форму:

Есть одна любовь — та, что здесь и сейчас,
Есть другая — та, что всегда…
Есть вода, которую пьют, чтобы жить,
Есть — живая вода.

Глядя на эль-ин, которого безутешно и тихо оплакивала почти всю жизнь, я вдруг с ужасом поняла, что совсем не знаю его. Не знаю, не помню, не понимаю. Что с Арреком, с этим человеком, чужаком, с невыносимым, чванливым тигром меня связывает больше, чем с первым мужем, которому когда-то без сомнений и без оглядки вручила свою душу.

О Ауте…

Мои уши жалобно опустились, пальцы сжались, оставляя на ладонях кровавые следы когтей.

— Всё верно, родная, — его голос погружал в тёплые серебристые воды, против воли заставлял расслабиться, забыться. Между нами затрепетал хрупкий сен-образ ту.

Жизнь и смерть. Двойственность. Разделённость тех, кто оказался по разные стороны грани. Судьба.

— Ненадолго, — хрипло выдохнула я.

Он как-то неопределённо взмахнул ушами.

— Я пришёл извиниться, Антея.

Что?

— За что?

— За то, что украл твою юность.

Я открыла рот, чтобы начать с жаром отрицать эти самообвинения. И не произнесла не слова. С правдой не спорят.

Тогда я была ребёнком. Глупым ребёнком. Я доверилась ему полностью, без оглядки. Иннеллин знал, чем грозит «Венчание душами». Он должен был сказать «нет» за нас обоих. Теперь, с высоты более чем полувекового возраста и опыта, это было очевидно.

Наконец жалобно выдавила:

— Ты же не виноват, что погиб…

— Нет, — короткое слово упало, как приговор.

— Инн… — бросила на него быстрый, почти вороватый взгляд. А затем более долгий. В душе тлело что-то горькое, душащее, жгущее глаза. Неуклюже попыталась превратить всё в шутку: — Подумаешь… Юность! Да кому она нужна? Что это вообще такое?

Он ответил с необычайной серьёзностью:

— Юность — это когда танцуешь, как будто тебя никто не видит. Когда живёшь, как будто ты никогда не умрёшь. Когда доверяешь, как будто тебя никогда не предавали… И когда любишь, как будто тебе никогда не делали больно.

— Инн…

— Прости, — осторожно коснулся моих пальцев. — Тебя необходимо услышать всё это. Тебе необходимо понять некоторые вещи.

Я не хотела понимать. Я хотела броситься к нему на шею и вновь стать той беззаботной, влюблённой и глупой Антеей, какой была когда-то. Осознание того, что все эти годы я тосковала даже не столько по черноглазому барду, сколько по той бесшабашной молодости, которая навсегда ушла вместе с ним, заставляло чувствовать себя грязной, мелкой, мерзкой.

— Анитти…

— Чувствую себя предательницей. И преданной.

— Так и должно быть. За разрушение отношений ответственность всегда несут двое. Ты не должна винить лишь себя. Я не виню.

— Наша дочь… — Мой голос прервался. Какое-то время никто ничего не говорил. Наконец он тихо, тихо произнёс:

— Так получилось.

И потом:

— Я люблю тебя.

Я дёрнулась, точно от пощёчины. Сидела, съёжившись, слушая, как он тихо наигрывает на арфе. А потом я сказала:

— Да подавись ты своей философией!

И всё-таки бросилась к нему на шею. И оказалось, что я ничего не забыла. И по-прежнему умею любить. А идиотизм юности — он всегда рядом, внутри нас. Надо только протянуть руку.

Я заплакала наконец после стольких лет, освобождённая. И освободившая. Глубинные палаты дрогнули, растворяясь.

Медленно раскрыла глаза, ощущая на щеках влагу. Подводные чертоги уже тускнели в памяти, превращаясь в очередной призрачный образ. Стыло в сердце осознание: я его никогда не увижу. И почему-то это наполняло всё тело странной, покорной безмятежностью. Да будет всё так, как предначертано Бесконечно Изменчивой.

Аррек беспокойно шевельнулся во сне, и я тихо перебралась на другую сторону кровати, поближе к нему. Осторожно коснулась сияющей кожи.

Чувствовала себя предательницей. И преданной. Ни один из нас больше не был юным. Ни один из нас уже не умел доверять.

Я свернулась клубочком под боком у мужа, щекой прижавшись к протянутой мне ладони.

Закрыла глаза, чувствуя, что усталость берёт своё, мысли затуманиваются. Гадать о значении сказанного этой ночью было бесполезно. По крайней мере, пока. Сейчас самое умное, что я могу сделать, — спать.

Танец седьмой, Лезгинка

Ruthme brise

Первое нападение случилось на следующий день. Я проснулась рано и некоторое время позволила себе понежиться на смятых простынях. Аррека не было, судя по всему, довольно давно, но неподалёку порхал сен-образ, оставленный им вместо традиционного: «Вставай, соня!». Я потянулась к странному образованию, не то мысли, не то картине.

Твой сон — как мост в ночных просторах,
ты по нему бредёшь в тиши.
Внизу — как сновиденье — шорох
не то воды, не то души.

Вот тебе за то, что думала что-то скрыть от специалиста по секретам! Ткнули, как котёнка, в собственную наивность. Души, значит. Интересно, что бы сказала по этому поводу Нефрит?

Ну, ладно. По крайней мере, теперь не чувствую себя окончательной обманщицей.

Вставать не хотелось. То есть встать, конечно, было можно, но вот встречаться со всем тем, что ждало за порогом спальни, не было ни малейшего желания. Прятаться от жизни таким образом — самая унизительная из возможных форм трусости… Я сердито отбросила простыни, и те упали на пол подстреленными бабочками.

Разъярённым ураганом пронеслась по анфиладам, не сбавляя скорости, сиганула в бассейн, а оттуда — на тренировочную площадку. Утренние упражнения, чтоб им ни ветра, ни штиля! Тело всё ещё ломило после вчерашних приключений, мышцы живота протестовали против даже самых осторожных движений. Громко.

Пятнадцать минут медленных мук — это был мой сегодняшний предел. Спарринга с северд я бы, наверное, просто не пережила.

Закончив упражнения, села у кромки бассейна и положила на колени свой меч.

Вздохнула, освобождая мысли и чувства от суетного беспокойства. Медитация на оружии…

Будем прощаться, Сергей.

Коснулась рукояти. Медленно вытянула клинок из ножен. Сначала на два пальца. Затем на треть.

Клинок меча подобен
Прохладному потоку горного
Ручья.
И я любуюсь им
Прозрачным летним утром.

Сен-образ получился лёгким и в то же время странно глубоким. Мимолётная красота, изящество древнего искусства. В иероглиф, обозначающий раннее летнее утро, каллиграфически вписан глагол «любоваться», тактильное ощущение прохлады вплетено в…