– Конечно, ошибка. Напутали на почте вот и все. С ними часто такое бывает.
– Правда? – женщина закивала головой часто-часто, достал платок, но слез не было.
Глаза ее оставались красными. Да она дома всю ночь проплакала, догадался Сафа.
– Давно ваш муж на вахте? – спросил он.
– С тех пор, как порт закрыли.
Сафа кивнул. После того, как Иван Иваныч закрыл порт, сто тысяч человек оказались на улице. Чтобы избежать социального взрыва, в Алге все было завязано на порт и больше не имелось сколь – нибудь крупных предприятий, была организована работа вахтовым способом. Мужчин поначалу увозили полными транспортами. Потом мужики закончились, и пришла очередь сыновей.
– Деньги присылает? – спросил Сафа.
– Регулярно. Правда, не очень много, но на жизнь хватает. Я думала, может, основные деньги он на месте копит, а потом привезет с собой, когда вернется.
Кажется, она была готова опять заплакать.
– Письма были?
– Нет, только телеграммы. Как-то Миша написал, что деньги экономит и так дешевле.
Хрен его разберет, вахта, решил Сафа. Все-таки это не обычная штука. Может, и бумаги негде купить. Спецмагазины как для прокаженных, где на полках только печенье и ситро. Про ситро он подумал, вспомнив детский лагерь, в который ездил, еще когда учился. Лагерь был дешевенький и ублюдочный. Там все время хотелось жрать. Магазинчик был только один, и выбор там был: печенье и ситро. После этого Сафа на всю жизнь возненавидел овсяное печенье. А потом и школу бросил на хер.
– Все у вас будет в порядке, – безо всяких на то оснований заявил он.
– Не в порядке! – она повторила это несколько раз, качая головой, словно китайский болванчик. – Знаете, так душевно с вами разговаривать, – признается она. – Вы совсем другой, сразу видно воспитанного человека.
Потом она накормила его такими душистыми щами, что Сафа решил послать предыдущую Маринку куда подальше. У этой и задница больше и готовит она лучше.
Уперев в гладкую щеку свою маленькую сдобную ладошку, она смотрела, как он ест, хоть Сафа и не понимал, что женщины находят в том, если кто-то при них жрет. Сам он никогда не испытал бы особого кайфа, если бы при нем кто-то набивал брюхо. Из секса у них в этот вечер было то, что она погладила его ладошкой по голове и спросила:
– Такой худенький. Сколько тебе лет, мальчик?
– Я не мальчик. Мне 17. -17!-она охнула, прижав руку к губам.
– И не надо на меня так смотреть! – вскипел он. – Тоже мне жалельщица нашлась!
– Да не жалею я вовсе. Просто вырвалось. Ты не подумай.
Обычно на прощанье женщины спрашивает, когда он придет в следующий раз. Марина спросила:
– Как вы думается, Миша вернется ко мне?
Сафа заверил, что безусловно. Разговоры об уехавших мужьях начинали ему надоедать.
Хотя всем было известно, что из уехавших ста тысяч мужиков не вернулся никто. Ни один человек.
В баре 'Белая акула', которые никто иначе не называл, как 'Зубы' из-за вывески, на которой опрометчиво были изображены челюсти с жутковатыми, явно кариесными зубами, собралась теплая компания: Чемоданов, Жека Томилкин и Живолуп. Их объединяли две вещи: все они 'бомбили' и все были неместными, отчего не подлежали вахтовке. Раньше Сафа как-то не обращал внимания на то, что они приезжие, теперь же явственно прочухал разницу. Им вещички не собирать, на черном пароходе не уплывать. У него в жизни существовал водораздел – дата, когда ему исполнится восемнадцать. Он перейдет за эту невидимую, но осязаемую словно гранит черту, и что-то произойдет.
Для мира событие останется незамеченным, а он исчезнет как корабль в Бермудском треугольнике. Раньше, собственное совершеннолетие его особенно не занимало. Что значит быть взрослым? Ну, водку начнут отпускать в ресторане. Ну, разрешат гулять после 23-х. Вахта заставила воспринимать все иначе, контрастнее. Вот он до вахты – вот после. Сафа вспомнил о тех, кто ушел до него, тоже, наверное, ночи не спали, мучились, думали про после. Ему стало страшно. И еще стыдно.
Словно вахта была некоей постыдной болезнью. Триппером не как положено спереди на флаге, а сзади на выхлопной трубе. Колян, когда его забирали, строго настрого запретил кому- нибудь распространяться об этом. Сафа сразу не просек, почему.
– Потом поймешь, – пообещал Колька.
Теперь до него дошло. Не хотелось не только говорить об этом, но даже думать, отсчитывая последние деньки до Черного Парохода. То, что было потом, не укладывалось, не хотело укладываться в голове. Сплошное слепое пятно. Черное пятно. Оно уже жило в нем. Он с ним ложился спать, с ним вставал. Если другие узнают о предстоящей ему вахте, то узнают и о черном пятне. Ни для кого не станет тайной, что оно живет в нем. Что он все время думает о нем. Будут говорить – больной. Трус. Смеяться в тихую над ним. Даже не над ним, потому что грешно смеяться над больными людьми, как сказали Шурику, будут смеяться от облегчения, что им самим не плыть на Черном Пароходе. Что это ему придется собирать вещички и справки, будь они не ладны, а потом стоять в очереди таких же бедолаг в опустевшем холодном порту. И над всей очередью будет реять одно только слово. Зараза. Они все заразные Черным Пароходом и это неизлечимо. Им уплывать, а вам еще жить. Так что не подходите к этим чумным, не то и к вам ненароком заглянет господин Пятаков и сунет оставшимся вакантным билетик. Чур, меня, чур.
Увидев Сафу, Жека усиленно замахал руками, будто он мог пройти мимо. В 'Зубах', если было человек пять, включая бармена с цыганской внешностью по имени Рома, то можно было считать толпа.
Из всех троих Жека был специалистом по словесному поносу, раньше в жутко секретном 'ящике' в Загоре работал, намолчался, теперь пробило на корпус.
Чемоданов был родом из Мусорки – деревни в двадцати километрах от Алги. Надо же двадцать километров спасли человека от вахты. Всегда услужливый, даже добрый, мог заложить и подставить в один момент, не моргнув глазом, говорят, все деревенские такие.
Кем был раньше Живолуп, никто не знает. Шнобель изломанный как у боксера, но не боксер, мускулистый, огромные кулаки, взгляд злобный. Пасть раскрывает только, чтобы попросить еще пива. Непонятно, чего он к ним прибился.
– У меня сосед повесился! – возбужденно сообщил Жека, едва Сафа опустился на трескучий стул.
Дурацкая манера у Томилкина рассказывать всякие страсти неоправданно радостным тоном. Он даже об авариях рассказывал, давясь от смеха, будто анекдоты травил.
Может, у него в 'ящике' эксперименты ставили на мозге?
– Плохая примета в комнате жить, где человек удавился, – с видом знатока заметил Чемоданов. – Он начнет тебе везде веревки подсовывать, чтобы следом забрать.
– Типун тебе на язык! Скажешь тоже. Он же не у меня над кроватью повесился. У меня отдельная комната.
Жека жил в бывшем комплексном общежитии, где когда-то было не протолкнуться от загорелых докеров. Сафа бегал еще мальком к таким же малькам в семейную общагу.
Он хорошо помнил то время, когда словно черт из табакерки объявился Иван Иваныч с громадьем планов. К старому порту обещался новый пристроить. Сто тысяч новых рабочих мест. Новые модели пирсового оборудования. Новейший таможенный терминал.
Утверждал, что правительство их поддержит и даст миллиард кредита. Сафа помнит, с каким энтузиазмом говорил об этих наполеоновских планах отец. Как вдрызг разругался со всеми соседями. Ему нервничать было нельзя из-за больного сердца.
А он орал с вытаращенными глазами, брызгая слюной. А потом когда все обрушилось в одночасье – сытая размеренная жизнь, привычная за много лет работа в порту, батя резко сник. Потом два инфаркта. Он уже еле ходил, а соседи зло потешались над ним. Докер стало ругательством типа педика. Докер пошел. Папанька даже до первой вахты не дожил, царство ему небесное.
Насчет отдельной комнаты Жека не врал. Теперь в вымершей общаге в футбол можно было играть.
– И чего он удавился? – поинтересовался Чемоданов.
– Вызов ему пришел. За границу этой жизни, – хитро подмигнул Жека.
Сафу словно током продернуло под столом. В душе возник нехороший зуд. Принявший за чистую монету слова о вызове за границу, колхозник зацокал языком.
– Вы тут с жиру беситесь в городе. Ему вызов в загранку, а он в петлю. Его бы к нам в Мусорку.
– Да не за границу, балда. Повестка ему пришла на вахту! Еще с месяц назад.
Петров с главного корпуса выходит в общую кухню и видит, как этот Свирька рвет какие-то бумажки в мусорный бак.
– Хрен, говорит, куда я поеду. Хрен вам, а не медкомиссия. Вечно он из себя крутого корчил. Если кто его подрезал на дороге, обязательно догонит, раскричится, форменный псих. Промолчал бы, может, и обошлось. А он всем растрезвонил, какой он герой, и класть он хотел и на Иван Иваныча и на его вахту.
Чемоданов уверенно заявил:
– Зря он так про начальство. Грохнули его, чтоб другим неповадно было. У нас в Мусорке один попер против председателя, его потом навозными вилами прикололи.
Сафа был готов самого Чемоданова навозными вилами проткнуть. Дуболом деревенский, рта не дает раскрыть без своих дуболомских комментариев. Комментатор. Владимир Перетурин хренов. Надо же какое совпадение и какая нежданная удача. Именно в тот день, когда ему самой повестку принесли, Жеке вздумалось о своем соседе рассказать.
– Что дальше то было? – поторопил Сафа.
– Ты пиво поставь, тогда расскажу, – нагло выставил условия Жека.
Можно было послать его подальше, никуда бы он не делся, и так все рассказал, но терпежу никакого не было, и Сафа делая по возможности равнодушное лицо, полез за деньгами.
– Чего это ты такой щедрый стал? – Живолуп уставил на него злобный немигающий взгляд.
Сафу аж мурашки по коже продрали. Он вдруг понял, что неосторожным жестом выдал себя и свой интерес на корню. И он совершенно не представлял, как выкрутиться.
Если начнет врать, это будет только хуже, и инородцы сразу просекут, почему его так волнует эта тема.
Сафа хорошо представлял себе, что будет потом. Он в момент станет изгоем. С ним перестанут здороваться. У него будет отдельный столик, за который никто не сядет.
Вернее, его вообще перестанут пускать в 'зубы'. И 'бомбить' не дадут. Нацарапают поперек кузова слово 'вахта' и колеса проколют. Сафе сделалось горячо внутри.
Только что все было более-менее нормально и вот он уже за секунду до полного краха. А он еще думал, что хуже, чем утром не бывает. На помощь, как ни странно пришел Жека.
– Чего пристал, человек мне должен.
Он крикнул Ромке, чтобы нес кег. Сафа тем временем лихорадочно вспоминал, действительно ли он задолжал, а если нет, на фига Жека за него вступился.
Живолуп отстал, но продолжал буравить своими буркалами. Сафа сделал вид, что увлечен пивом и от страха выпил больше, чем всегда. К горлу подступила легкая тошнота. Небольшая такая, противная. Съеденные у Марины щи слегка заволновались.
Они совершенно не предполагали, что их будут смешивать с недобродившим пивом.
Ромка, скотина, нелицензированный продукт подсунул.
Жека тем временем, изрядно истомив, продолжал:
– Храбрился Свирька и рвал медкарты напрасно. На следующий день ему точно такую принесли. Только уже здоровые такие дядьки с серебряными зигзагами на рукавах.
Тут он еще глупость совершил, удрать решил. Только ему, дураку, надо было по-тихому сразу рвать, а не концерты устраивать. Поймали, вернули вместе с машиной. Только машину с эвакуатора стащили, как тут же при всей общаге гусеничным 'спилером' перехали, как машину мистера Бина. Чтоб другим неповадно было. Ему подписку, что может выходить из общаги
