— Ну, тогда держи и тащи! — моторист бросил Сергею охапку тяжелого, мокрого брезента, от которого на ветру сразу закоченели руки. Слободкин нес неудобную, вырывавшуюся ношу через все поле в сарай и вспомнил ту историю у холодильных камер. Только тогда он был неуклюжим, жалким, совершенно беспомощным в собственных глазах. Сегодня чувствовал прилив необыкновенных сил. Он не увидит, конечно, среди подшефных никого из своих друзей по десанту. Ни одного из них. Но снова побудет с такими, каким сам мечтал пройти всю войну. Поговорит с ребятами, идущими в бой, — пусть всего несколько часов проведет с ними, но как он благодарен Радволину и Строганову и за эту возможность!
Задубелый брезент бьет по лицу, но Слободкину не больно. Он не чувствует сейчас даже проклятой слабости в ногах, черт возьми. Совсем твердо шагает, огибая воронки и думая только о том, чтобы скорей шло время. Да еще о том, как все-таки здорово, что бомбы не исковыряли середины поля и есть достаточная полоса для разбега. Не помешала бы только погода. Вон как рвет! Отволоку эту хламиду, и надо будет посмотреть, хорошо ли зачален самолет. Не улетел бы раньше срока.
Возвратившись к удочке, Слободкин стал проверять надежность крепления, полез под одну плоскость, под другую, под фюзеляж.
— Не терпится? Да? — услышал он сквозь вой ветра в растяжках голос летчика.
— А тебя не тянет?
— Я и тут, как на передовой. Не пыльная с виду работенка, да? А за день так намотаешься, к ночи сам не поймешь, как жив остался, как груз доставил, куда надо. Летчик подошел к Слободкину и встал с ним рядом.
— Ты, я слышал, ранен?
— Два раза, — не без гордости ответил Слободкин.
— А я уж со счета сбился, — с не меньшим достоинством сказал летчик. — С какого года?
— С двадцать второго.
— Ясно.
— А ты?
— В отцы тебе не гожусь, но в старшие братья записывай.
— А выглядишь еще нестарым, молодым даже.
— От чистого воздуха. Небольшая высота, кукурузная, а все-таки высота. Прочищает.
— Это штука мне знакома. Сорвешься, бывало, с крыла, дернешь колечко и дышишь, дышишь. Кажется, все небо в нутро твое входит… Тебя как зовут?
— Сергеем. А тебя?
— Тезки, выходит! Тогда меня по фамилии давай. Я Слободкин.
— Ну, вот и познакомились. Примета хорошая. Мы, летчики, народ суеверный. Две тезки в одном самолете, знаешь, что значит?
— Один обязательно цел—невредим останется. Пусть хоть сто мессеров поперек пути.
— Я смотрю, вы не только суеверный, но еще и мрачный народ. У нас в десанте знаешь как сказали бы?
— Как?
— Серьга да серьга — серьги. Неплохо?
— Сейчас придумал?
— Ага.
— Оно и видно. А если я скажу тебе, что и моториста Серегой кличут, тогда как?
— Тем более хорошо!
— Тогда запомни: моторист мой не только Сергей, но еще и Сергеевич. Только несчастье у него — месяц назад жену схоронил.
— Тиф? — спросил Слободкин.
— Тиф у нее перед этим был. Как после больницы на работу вышла — осколком в грудь. Ты заводское кладбище видел?
— Нет.
— Вон там, за взлетной. Прошлой осенью не было его тут. За одну зиму выросло. Сергей Сергеевич! — вдруг: закричал летчик мотористу. — Ну, как там у тебя? Подсобить, что ли?
Моторист спрыгнул на землю. Тоже еще совсем не старик. Худой, широкоплечий, статный. Но глаза без единой блесточки, тусклые. Вытер лоб рукавом, устало сказал, обращаясь к Слободкину:
— Самолетик Бог послал! Не лучше моих часов. Износился по всем винтикам. Повернулся к летчику и совсем посуровел:
— Последний раз сходишь, и крышка, снимаю с себя всякую ответственность.
— Ты говорил уже, — отмахнулся летчик.
— А ты к той говорильне привык, ни во что не ставишь. Поворчал, мол, душу отвел, и ладно. Так запомни: вернешься — ложись спать на неделю. Полную капиталку устрою.
— Сергей Сергеевич…
— Мне тебя, дурака, жалко.
Они, наверно, поссорились бы, во вдалеке, приглушаемый ветром, послышался звук мотора: разбрызгивая воду и мокрый снег, от завода мчалась полуторка.
— Не спится людям! — недовольно сказал Сергей Сергеевич, развязавший было кисет и собравшийся спокойно покурить. — Чего вам неймется всем нынче? А? — Он отвернул промасленный рукав комбинезона, поглядел на часы.
— А вы все-таки верите им? — спросил Слободкин.
— Над ними я сам хозяин. Тут подвинтил, там почистил, а машину загоняли совсем. На соплях летаем, не на моторе. И нам же еще знамена дают…
Казалось, еще минута, и нервы у него совсем разойдутся. Но, как это часто бывает у очень уставших и раздраженных людей, настроение моториста неожиданно резко переменилось. Он глянул на Слободкина и летчика и вдруг без всякой связи с предыдущим спросил:
— Жевали чего-нибудь?
Слободкин не то не понял, не то не расслышал. Промолчал и летчик.
— Кусать, говорю, хотите?
— Ага, — честно признались, наконец, оба. Моторист молча вынул из кармана кусок черного сухаря, разломил его на три части.
От сухаря пахло бензином, соляркой и почему-то железом. Но для Слободкина не было сейчас запахов вкуснее и слаще. Он даже зажмурился. Заметив это, моторист проворчал:
— Голодные, как собаки, а еще форс держат. Ишь вы какие!
Из подкатившей полуторки вышел Строганов. Слободкин, летчик и Сергей Сергеевич переглянулись, но удивления своего не показали. Да и чего удивляться? — подумал Слободкин. — Дело серьезное, вот парторги решил сам проконтролировать все до конца. Только бы про речь разговора опять не завел! Вместе с шофером, впятером, они принялись таскать к самолету пакеты с подарками. Их оказалось так много, что все в кассетах не поместились. Решено было частично использовать под груз вторую кабину. Для этого Слободкину пришлось сперва занять там свое место, потом летчик, шофер и Строганов трамбовали вокруг него пакеты, стараясь заполнить в кабине каждый свободный уголок. Не принимал участия в этом только Сергей Сергеевич. Он стоял в стороне, явно не одобряя вопиющего нарушения правил эксплуатации самолета. Встретившись глазами с сердитым взглядом Сергея Сергеевича, Строганов, словно спохватившись, громко спросил:
— Все, что ли?
— Вроде бы, — ответил шофер.
— Ну, тогда подводим черту, а то вон моторист недоволен нами. Верно я говорю?
— Я уж привык, — устало махнул рукой Сергей Сергеевич.
— Слободкин, как ты там себя чувствуешь? — крикнул Строганов.
— Прекрасно! Только вот если перекур перед взлетом будет, меня не забудьте.
Строганов взобрался на крыло, расстегнул шинель, достал пачку папирос, протянул ее Слободкину.
— Ой! Любимый Беломор! Откуда это?
