сорокаградусная. Келли склонилась мне навстречу, перегнувшись через перила, и легкий знойный ветерок заколыхал с полдюжины колокольчиков, так называемой музыки ветра, свисавших с карниза. Они наполнили воздух нежной какофонией. Вокруг Келли буйно вилась сочная зелень, в обрамлении которой ее лицо казалось почти призрачным. Пахло жимолостью – ароматом ее духов, и одновременно до меня доносился болезненный запах ее дыхания. Она сердечно мне улыбалась; ее бледно-розовые, почти бесцветные губы странно соседствовали с желтоватым оттенком зубов. Под глазами лежали темные круги. На мгновение мне с ужасом представилось, что она сейчас перевалится через перила и упадет прямо в мои объятия и что, когда я подхвачу ее, окажется, что весит она не более, чем прерывистая песня «музыки ветра».
Голос у нее почти не изменился: он был все такой же сухой, сдержанный, хорошо поставленный. И все же как будто надтреснутый, можно было подумать, что те два слова, которые она произнесла, исчерпали все ее силы. Она сделала глубокий вдох, обвила ледяной рукой мою талию и пригласила:
– Давай заходи.
В последний раз мы с Келли виделись на ее свадьбе. Я наблюдала за церемонией на некотором расстоянии, гадая про себя, как могла моя подруга дойти до такой глупости и возможно ли, что со мной когда-нибудь случится то же самое. К тому времени мой отец уже был болен, а мать умерла давным-давно. Потом я выстояла огромную очередь только для того, чтобы Келли пожала мне руку и поцеловала в щеку, как будто никогда меня прежде не видела. Или больше не увидит.
Рон, ее новообретенный муж, наклонился, чтобы тоже меня поцеловать. Я ему отомстила, раскашлявшись от мускусного запаха его идиотского лосьона. Рон был высоким и очень светловолосым, его щеки и верхнюю губу покрывала по-младенчески мягкая щетинка. Возложив свои огромные лапы мне на плечи, он очень серьезно посмотрел на меня сверху вниз и сообщил:
– Я люблю ее, Бренда. – Он был похож на бойскаута, произносящего свою клятву. – Она стала моей лучшей половиной.
Позже я процитировала это заявление своим подругам; мы дружно смеялись и закатывали глаза к небу. Рон всегда был очень искренним. Самое простое бытовое замечание, например, о погоде или о еде, которую подают в столовой, он высказывал в такой манере и таким тоном, что можно было подумать, будто он зачитывает декларацию об ограничении распространения ядерного оружия.
Рон был парень простой. Частенько бывало, что он вроде бы не улавливал смысла шуток, особенно непристойных, и все равно добродушно посмеивался. Ему было нелегко следить за нашей по-восточному скорой болтовней, но он переводил взгляд с одного собеседника на другого, словно встревоженный щенок, делая вид, будто все понимает. Он был такой легкой жертвой, что мало кто из нашей компании мог противиться искушению подшутить над ним.
Учебу он окончил благодаря талантам Келли. Сперва она буквально все делала за него; его специальностью была политология, а она занималась лингвистикой, так что ей приходилось учиться за двоих. И при этом ночи напролет она просиживала над книгой не чаще, чем любой из нас. В конце концов, Рон смог сам писать черновые наброски, которые Келли потом тщательно редактировала. Этих двоих нередко можно было увидеть за библиотечным столом: они сидели, прижавшись друг к другу, Келли имела вид грозный и решительный, а Рон выглядел и серьезно, и добродушно, и смущенно.
Она научила его всему. Как составить и записать простейшее предложение. Как подготовиться к экзамену. Как прочесть целый абзац от начала до конца без запинки и с правильной интонацией. Как вести себя за столом, чтобы не вызывать отвращение у окружающих. Как поступить, если в студенческой ассоциации возник конфликт. Когда сама система университетских студенческих ассоциаций стала в нашем маленьком либеральном кампусе предметом для насмешек, в Роне вдруг проявились достоинство и деловитость. На последнем курсе его выбрали королем выпускного бала, и Келли, одетая в золотистый шифон и нарочито застенчивая, не выпускала его руку из своей.
Ходили сплетни, что и о сексе Рон узнал только благодаря Келли. В первый год, еще до того, как многочисленные предписания и правила были смягчены и юношам и девушкам разрешили ходить друг к другу в гости, все занимались любовью прямо во дворе общежития первокурсниц. Келли говорила, что у них очень много работы, поэтому там они бывали реже, чем большинство из нас. В те первые зиму и весну я проводила во дворе большую часть дневного времени, и даже некоторую ночного, в обществе симпатичного и весьма сведущего молодого человека из Нью-Джерси по имени Джен.
И все же Рон с Келли появлялись там достаточно часто, чтобы мы могли произвести некоторые наблюдения и обсудить их привычки. Спина Рона неуклюже упиралась в стену, руки неловко обнимали девушку за талию; Келли, вытянувшись, нежно терлась о его шею или, по нашим ехидным предположениям, шепотом давала инструкции. Первое время, если кто-нибудь, проходя мимо, вдруг здоровался – а мы здоровались, просто из вредности, – природная вежливость заставляла Рона отвлекаться и кивать в ответ. Келли же не замечала никого, кроме Рона: она полностью в нем растворялась. Вскоре и он научился не замечать нас или, по крайней мере, притворяться, что не замечает.
Келли была человеком настроения, темпераментным и целеустремленным. Она всегда увлекалась всерьез. Я знала ее еще до встречи с Роном: на первом курсе нас поселили в одной комнате в общежитии. В ней было что-то такое – помимо того, что мы были ровесницами и обе переживали жизненный перелом, – что заставляло меня рассказывать ей о вещах, о которых я ни с кем прежде не говорила и даже никогда не задумывалась; что-то такое, что заставляло и меня выслушивать ее излияния, затаив дыхание, как будто у меня на глазах рождалась гениальная музыка или открывалась какая-то смутная тайна.
Уже тогда Келли восхищалась женщинами, погибшими во имя чего-то высокого, во что они верили, как Жанна д'Арк, о которой она читала французские стихи, или по вине обстоятельств, которые от них не зависели, как Анна Франк, чьи дневники она цитировала на обманчиво грубом немецком языке. Текста я не понимала (я специализировалась по социологии), но сами истории были на слуху, и мне нравилось смотреть на Келли и слушать, как она читает. Когда она замолкала, в комнате повисала восторженная тишина, и затем кто-нибудь из нас или мы обе еле слышно произносили: «Ах, как это красиво!»
Когда Келли встретила Рона, наши отношения изменились. Началось с того, что она стала говорить только о нем, но к этому я отнеслась с пониманием. Я и сама очень много говорила о Джене. Но со временем она вообще перестала со мной разговаривать, хотя и выслушивала с неизменной вежливостью, занеся ручку над очередным сочинением, от правки которого я ее отвлекала.
Рон представлялся мне таким же открытым, незамысловатым и скучным, как степи его родной Небраски. По моему убеждению, Келли попросту губила свою жизнь. Он был ее недостоин. Я не могла понять, что она в нем нашла.
Разве что он предоставлял неограниченные возможности желающему поиграть в кукловода, скульптора или изобретателя. Именно в этом духе я высказалась однажды ночью, когда мы с Келли лежали в нашей комнате, тщетно пытаясь отвлечься от шума и заснуть: на нашем этаже кто-то устроил вечеринку. Келли была моим лучшим другом, и я считала, что просто обязана поделиться с ней своим мнением.
– Может, все-таки скажешь мне, что у вас с Роном? – потребовала я неожиданно для самой себя. Мы
