запрыгнули на заднее сиденье, сели и застыли как вкопанные, глядя прямо перед собой.
Кэшин закрыл дверь и сказал:
— Буду привозить их в гости.
— И почаще, — ответила мать. — Бонзо в них просто влюбился. Теперь эти псы — его лучшие друзья.
Кэшину показалось, что в глазах матери заблестели слезинки.
— Когда поеду в город, завезу их к Бонзо повидаться, — пообещал он. — Только скажи ему, чтобы своей отравой на них не брызгал.
Он подошел к матери и поцеловал ее.
— Тебе не мешало бы повидать аналитика, — сказала мать, поглаживая рукой его голову. — Не жизнь, а настоящая литания ужаса.
— Нет, просто черная полоса, — ответил он и сел в машину.
Она подошла к окну:
— Они курицу любят, у тебя есть?
— Они и против филе ничего не имеют. И потом, всякое сбитое зверье тоже хорошо идет. Пока, Сиб.
Пока он ехал домой, на западе догорала вечерняя розовая заря и ночь мягкими шагами начинала ступать по земле. На перекрестке он включил фары, и через пять минут их лучи уткнулись в темный дом и осветили мужчину с фонариком в руке, который стоял у стены и курил сигарету.
Ребб подошел к машине, открыл дверцу и выпустил собак.
— Господи, — произнес он, — подменили их, что ли?
Вне себя от радости, собаки кинулись к нему.
— Я здесь ни при чем, — ответил Кэшин, — это все мать. А я думал, ты насовсем ушел.
— Да хотел было, но там работы нет, вот и вернулся, — объяснил Ребб. — Старик уже еле ходит. Так я подумал — буду ему помогать и еще останется время у этого твоего собора поболтаться.
Они обошли вокруг дома, освещая фонариком работу Ребба.
— Поболтаться? — спросил Кэшин. — Ты это называешь «поболтаться»?
— Берн приходил, подсобил немного. Язык, правда, у него поганый, но работать он умеет, этого не отнимешь.
— А я и не знал. Память у него крепкая, это да.
— Правда, что ли?
Ребб посветил фонариком на свежую кладку стены, подошел и провел по шву пальцем.
— Помнишь, когда он привез бак для воды? Он вспомнил, что вы с ним встречались, еще когда были мальчишками. В футбол играл против вас. Против лагеря «Товарищей».
— Что-то я про такой лагерь не слышал, — отозвался Ребб и посветил фонарем на собак.
— У меня твоя фотография есть, — сказал Кэшин. — Тебе там лет двенадцать, ты стоишь, апельсин ешь.
— Никогда мне не было двенадцати, — ответил Ребб. — Пойду пирог с зайчатиной сделаю. Я опять с твоим пугачом ходил.
— С тобой там как, ничего не случилось?
Кэшину показалось, что Ребб улыбнулся.
— Я там один день всего был, — ответил он. — Кормили хреново.
— У меня отбивные есть, — сказал Кэшин. — Пойдет?
— Пойдет. Тут соседка приходила, что-то для тебя оставила. Завернула прямо как подарок.
— Вовремя, — ответил Кэшин, — давно мне подарков не дарили.
— Жизнь и так подарок, — заметил Ребб. — Каждая минута, каждый час и каждый день.
Было уже за полдень, когда Кэшин вывел собак на прогулку. Они тут же, рядом с домом, подняли зайца, — без собак те совсем осмелели. Потом, на лугу, они набрели на целую стаю. Собаки набегались так, что от усталости, вывалив языки, не закрывали пасти.
Достигнув ручья, собаки вошли в воду по холку, постояли, почесываясь, насторожились. Кэшин тоже вошел в воду по колено, в ботинках захлюпало. Он, не обращая на это внимания, направился вверх по склону, раздумывая о том, как поступить. Но не успел он ничего придумать, как увидел Хелен, спускавшуюся по склону со своей стороны.
Они встретились возле углового столбика со стороны Ребба, поздоровались. Она, казалось, похудела и выглядела даже лучше, чем он помнил.
— Устали, — сказала она, имея в виду собак. — Что ты с ними сделал?
Он сглотнул и ответил:
— Не в форме. Разжирели, бегать тяжело стало. Ничего, я их быстро в чувство приведу.
— Как ты, Джо?
— Я-то? Да ничего. Так, царапина. А потом, я ведь стойкий и никогда не жалуюсь.
Хелен покачала головой:
— Я хотела навестить тебя, но подумала… да нет, не знаю, что я подумала. Или нет, я подумала, что у тебя сейчас родные, друзья из полиции…
Собаки поднялись. Разговор был им неинтересен, хотелось поразмяться.
— Догадливая… Так и было, днем и ночью дежурили посменно — то родные, то полиция.
— Язва ты! Видел по телевизору Бобби Уолша?
— Нет.
— Он сказал, что вы с Давом заслужили медали.
— За что? За глупость? Так за нее вроде не дают.
Хелен покачала головой:
— А про курорт знаешь?
— Нет.
— Эрика Бургойн решила не продавать Файфу лагерь «Товарищей». Она передает его государству, там сделают что-то вроде заповедника. Значит, доступа к устью не будет и весь проект рухнет.
Кэшин слушал ее и вспоминал откинутое кресло в зале штаб-квартиры «Товарищей», Эрику в ее офисе, следы слез на кремовой шелковой блузке, рыдания.
— Вот и отлично, — сказал он. — Теперь можно будет сосредоточиться на выборах.
— Надеюсь, голос одного полицейского у меня уже есть.
— Смотря что еще выяснится в дальнейшем. Но ведь нам, полицейским, о политике разговаривать нельзя.
— А пить можно?
— У меня печень почти как новая. Столько недель отдыхала…
Они переглянулись, он помолчал, посмотрел на темную долину ручья, на верхушки деревьев на холме и сказал:
— Давно хочу спросить… Когда умер твой отец?
— В восемьдесят восьмом. Не вписался в поворот на дороге, через год после того, как мы закончили школу. А зачем тебе?
— Так… Он подписывал свидетельство о смерти жены Бургойна.
— Он их сотнями подписывал…
— Да.
— Ну что? Зайдем ко мне, выпьем? Я тебя даже покормлю.
— Опять готовыми пирожками?
— Кстати, в прошлый раз мы до них так и не добрались.
— Собак сначала покормлю, — ответил он, — и сразу же приду.
— Смотри, в засаду не попади.
— В засаду… Редкое слово.
— Над тобой работать и работать, — заметила она. — Знаешь, существует еще много редких слов.
