международному положению.
— И чтец, и жнец, и ни дуде игрец?..
Гриша понял, что ему выгоднее замолчать.
Первые признаки начинающейся лекции пришли не со сцены, а с улицы. За дверями зрительного зала раздался чей-то «руководящий» голос:
— Ну, давай, давай, шевелись! Миловаться пришли! Входи побыстреньку!
И за спиной начался шум вливающихся в зал людей — говорок, девичий смех, стук скамеек.
И вот наконец, откуда-то сбоку, из закулисных покоев появились председатель сельсовета Ушатков и следом без величия, бочком, даже с какой-то невнушительной суетливостью — куда пристроить портфельчик? — он!
Тем не менее Гриша Постнов победоносно и горделиво сверкнул на меня глазом — мол, ну, держись теперь!
Ушатков с каким-то профессиональным навыком, скупо и непререкаемо тронул карандашом графин, стынущим взглядом обвел зал, дождался тишины, прохладновато поглядел на меня, показательно выставленного в первом ряду.
— Товарищи! К нам в Красноглинку приехал представитель… М-м… От организации… От областного общества по распространению полезных научных знаний… Товарищ Лебедко Анатолий Константинович! Поприветствуем его, товарищи.
Приветствовали аплодисментами, правда, жиденько.
— Не хочу забегать вперед, так сказать, предварять события. Скажу лишь одно — не случайно приехал к нам лектор, не случайно он обратился к нам с нужной, так сказать, актуальнейшей темой. А теперь сразу — без разных там проволочек предоставлю слово товарищу Лебедко Анатолию Константиновичу. Поприветствуем его еще раз.
И еще раз жиденько и вежливо поприветствовали — отчего же, не жалко.
А я — то ждал, что Ушатков с ходу подымет мое имя, как рогожное знамя.
Нет, он не обладал счастливой внешностью трибуна, которая приковывает и покоряет. Невысок ростом, в приличном, в меру потертом костюме — в дорогу не жалко, перед публикой появиться не стыдно, — держится угловато, одно плечико вздернуто, другое опущено, лицо грустное, мягкое, вежливое, лицо до кротости воспитанного человека. Нет, не кулачный боец, трибун, не всесжигающий и не зажигающий. Похоже, что он книголюб, изрядно знает, не пользуется избитыми приемами заштатных лекторов, не упомянул о набившей оскомину библейской оплошности, что-де бог свет сотворил раньше солнца, но сообщил о рукописях Мертвого моря, сектах ессеев, легенде о Гильгамеше, даже рассказал то, чего я, бывший сотрудник журнала, падкого на научные сенсации, не знал, — новейшие сведения о месте, которое Библия выдает за рай Эдемский…
Право же, лекцию никак нельзя было назвать бессодержательной.
— Приманка идеалистов, товарищи… — У него негромкий ясный голос и во рту уютно поблескивает искорка золотого зуба. — Приманка идеалистов, товарищи, — это учение о бессмертии души. Религия считает, что умирает только тело, а душа, отделившись, продолжает жить. Души, как вам известно, благочестивых людей попадают в рай, где их ждет вечное блаженство. Души же нечестивых низвергаются в ад, где для них приготовлены кипящая смола, раскаленные сковороды и прочие устрашающие атрибуты мучений. Мы же, материалисты, в ответ на эту наивную и прекраснодушную ложь честно заявляем — человек смертен! Нас ничто не ждет за гробом. Честно! Мечтать о бессмертии души столь же противоестественно и нелепо, как надеяться, что время потечет вспять, что старики станут юношами, а юноши младенцами. Существуют незыблемые законы, товарищи, — законы природы, их нельзя не признавать, глупо от них отворачиваться. Математик не может допустить, чтоб сумма углов в треугольнике была, скажем, больше или меньше ста восьмидесяти градусов. Физик не может не считаться с законами сохранения энергии. Так же бессмысленно убаюкивать себя каким-то бесплотным бессмертием — бессмертием души.
Он кончил, и ему снова вежливо похлопали. Со своего места встал Ушатков, тощий, с прозрачным лицом, бесстрастный:
— Не расходиться, товарищи! Лекция, так сказать — половина нашей сегодняшней программы…
Никто в этом и не сомневался, все пришли в клуб не ради лекции, ради танцев. Но Ушатков готовил другое.
— Мы выслушали лекцию, товарищи. Из нее мы узнали, как глядит наука на религию. Надо прямо сказать, — косо глядит! И можно ли представить, товарищи, ученого, образованного человека, который бы за компанию с какой-нибудь безграмотной старухой лоб разбивал перед иконами: мол, прости, господи, и помилуй! Где-нибудь в гнилых заграницах и водятся такие диковинки, а у нас — нет! Нет?.. А так ли?.. Нежданно-негаданно к нам в Красноглинку из самой Москвы пожаловал один… Тихо, товарищи, тихо! Не надо лезть друг на друга, еще наглядитесь, еще покажем его!.. Так вот, пожаловал. Кто он?.. А он кончил, товарищи, столичный институт, от больших профессоров знания получал и специальность освоил, прямо скажем, почетную — физик он, товарищи, физик! Он об этой физике даже статейки в журналах пописывал, казалось бы, грамотен и научно подкован… И вдруг откровенно, сказал бы даже — вызывающе, этот физик признается: верю в бога и горжусь этим! Подковали его научно, а он, глядите, на все четыре ноги хромает. В Москве, видать, таким идейно хромающим не сладко приходится, значит, давай к нам, в Красноглинку. Тут, мол, народ лаптем шти хлебает, возле них мило-дорого заживу. А неужели, товарищи, мы такие простачки, что гнилой гриб от здорового на глазок не отличим? И навряд ли нас испугаешь чуждой пропагандой, выслушаем и не угорим. И сейчас нам, товарищи, стоит попросить этого столичного гостя: выйди, покажись, мы поглядим да послушаем…
— Пос-лу-ушаем!
— Про-оси-им!
— Что же, Рыльников, выйди, выверни, так сказать, нам свое нутро наизнанку.
— Эй ты! Кажись! Не прячься!
Крик по всему залу. А рядом со мной, как ужаленный, взвился Гриша Постнов:
— На свет мракобеса! На люди! Вышибай из него господа!
— Требуем! — загудел мой сосед в синей фуражке.
— Товарищи! — поднял костлявую узкую руку Ушатков. — Тихо! Без паники! Рыльников, народ требует! Выходи, чтоб не где-то за углом, не шепотом, а в глаза нашему красноглинскому народу…
— Иди добром, хуже будет! — Гриша Постнов весь подобрался, глаза колючие, щеки пылают — вот- вот вцепится в грудь.
И прямой, остроплечий Ушатков, взирающий на меня с высоты председательского места; неловко поеживающийся, смущенный столь крутым оборотом лектор, старающийся глядеть мимо меня; и Гриша Постнов с товарищами; и недоброжелательно грозный гул людей за спиной… Надо выходить, будет хуже.
Я встал и двинулся к лесенке, ведущей на сцепу. Тишина в зале, тишина, только слышно дыхание людей.
На верхней ступеньке я споткнулся, и кто-то засмеялся в зале. Еще этого не хватало, чтоб стать посмешищем. И смех вызвал злость. Стараясь ступать как можно тверже, я прошел к трибуне.
Я почему-то ждал, что зал набит до отказа, что народ передо мной предстанет монолитно единым, а зал наполовину пуст, населен с прорехами, и конечно же людей, сидящих в нем, не так уж интересует религия, танцы больше. И все-таки лица — отсюда смытые, без выражения — пугают. Лица, лица и разбросанные по залу светлые косыночки на плечах «Пусть всегда будет мама!».
Я, наверное, стоял долго, тишина стала заливаться ехидным шепотком и шушуканьем. Пора начинать.
— Ну поглядели? — спросил я. — Глядите — вот как выглядит мракобес. Наверное, примерно так же, как в старые времена еретик, — с рогами на лбу, с копытами на ногах.
В зале засмеялись. И Ушатков сердито постучал по графину:
— Без шуточек! Без шуточек! Серьезно!
— А я со всей серьезностью, товарищ Ушатков. С серьезностью и с готовностью, как видите.
