— Может, я брошусь, — отозвалась Юлечка.
— Готов встать перед тобой на колени… За негорючесть я тебя, старик, не осуждаю. Считаю: если уж гореть до пепла, то ради всего человечества. Почему я, он или кто другой должен собой жертвовать ради кого-то одного, хотя бы тебя, Юлька? Что ты за богиня, чтоб тебе — человеческие жертвоприношения?
— А я не жертв вовсе, я отзывчивости хочу. За отзывчивость, даже чуточную, я сама собой пожертвую.
— Э-э! — отмахнулся Игорь. — Сама хоть с крыши вниз головой, лишь бы вовремя схватили, не то ушибиться можно. Верка лучше Генку нащупала: баловень судьбы, любое дается легко.
— Уж и любое, — усмехнулась молчавшая Натка.
Генка вздрогнул, кинул на Натку затравленный взгляд.
— Допускаю исключения, — с едва проступившей улыбочкой согласился Игорь.
И Генка вскипел:
— Красуешься, философ копеечный! Хватит. По делу говори!
И призрачная улыбочка исчезла с лица Игоря.
— Может, не стоит все-таки по делу-то? А?… Оно не очень красивое.
— Нет уж, начал — говори!
— Дело прошлое, я простил тебя — ворошить не хочется.
— Простил? Нужно мне твое прощение!
— Тебе не нужно, так мне нужно. Как-никак много лет дружили… Догадываешься, о чем я хочу?…
— Не догадываюсь и ломать голову не стану. Сам скажешь.
— Учти, старик, ты сам настаиваешь.
— Цену себе набиваешь!
— Ладно. Почему не уважить старого друга… Почтеннейшая публика, мы с ним часто играли в диспуты, и вы нам за это щедро платили — своим умилением…
— Хватит кривляться, шимпанзе!
— Мой друг бывает очень груб, извиним его. Грубость баловня судьбы: я, мол, не чета другим, я сверхчеловек, сильная личность, а потому на дух не выношу тех, кто хоть чуть стал поперек…
— Сам ярлыки клеишь, обзываешься, как баба в очереди, а еще обижаешься — груб, извиним!
— Мы обычно спорим на публику, но однажды схлестнулись с глазу на глаз. Он стал свысока судить о моих картинах, а я сказал, что его вкусы ничем не отличаются от вкусов какого-нибудь Петра Сидорыча, который не морщится от кислой банальности. И, представьте, он согласился: «Да, я — Петр Сидорыч, рядовой зритель, то есть народ, а ты, мазилка, антинароден». Я засмеялся и сказал, что преподнесу ему на день рождения народную картину — лебедей на закате, и непре-менно с надписью: «Ково люблю — тово дарю!» Он надулся и, казалось, ничего особенного, все осталось как было — ходили по школе в обнимочку.
— Вот ты о чем!… О выступлении…
— Да, о том. Должна была открыться выставка школьного рисунка. Не у нас — в областном Доме народного творчества. Событие! С этой выставки лучшие работы должны поехать в Москву. Хотелось мне попасть на эту выставку или нет?… Хотелось! И он это знал. Но… Но выступил на комитете комсомола… Что ты там сказал обо мне, Генка?
— Сказал что думал. Хвалить я тебя должен, если у меня с души прет от твоих работ?
— Но при этом ты ходил со мной в обнимочку, показательно спорил, играл в волейбол… И ни слова мне! За моей спиной…
— А что я мог тебе сказать, если и сам не знал, о чем пойдет речь на комитете…
— За моей спиной ты продал меня!
— Я говорил только то, что раньше… Тебе! В глаза!
— Нет, мне передали: ты даже растленность мне вклеил… В глаза-то говорил пообкатанней, боялся — отобью мяч в твои же ворота.
— А тебе не передали, что я талантливым тебя называл?
— Вот именно, чтоб легче подставить ножку… Ходил в обнимочку, а за пазухой нож держал, ждал случая в спину вонзить.
С минуту Генка ошеломленно таращил глаза на Игоря, а тот целился в него носом — отчужденно- спокоен.
— Ты-ы!…
Игорь пожал плечами:
— Сам просил — я не набивался.
— Ты-ы!… Ты-ы меня!… Носил за пазухой!…
— Сказал факты, а вывод пусть делают другие.
Генка, сжав кулаки, шагнул на Игоря:
— Я те-бе!…
Игорь распрямился, выставил темный подбородок.
— Давай, — тихо попросил он. — Ты же самбист, научен суставы выворачивать.
Генка остановился, хрипло выдохнул:
— Сволочь ты!
— Я сволочь, ты святой. Кончим на этом. Аминь.
— И правда кончим, — откликнулась Вера с жалобно округлившимися глазами. — Господи! Если б я знала…
— А ты ждала, что я все съем!
— Пусть меня лучше, не надо его больше, ребята. Пусть лучше меня!…— Вера всхлипнула.
— Пожалела. Спасибо большое! Только я не нуждаюсь в жалости! Давайте, давайте до конца! Все раскройтесь, чтоб я видел, какие вы… Сократ, валяй! Ну! Твоя очередь!
Генка кричал и дергался, а Сократ, как ребенка, прижимал к животу гитару.
— Я бы лучше вам спел, фратеры.
— Тут на другие песни настроились, разве не видишь? Не порти хор.
— А я что, Генка… У нас с тобой полный лояль.
— Не бойся, его не ударил и тебя бить не стану. Дави!
— Для меня ты плохого никогда… Конечно, что я тебе: Сократ — лабух, Сократ Онучин — бесплатное приложение к гитаре. А кто из вас, чуваки, относится с серьезным вниманием к Сократу Онучину? Да для всех я смешная ошибка своей мамы. У нас же праздник, фратеры. Мы должны сегодня петь и смеяться, как дети.
Эх, дайте собакам мяса,
Авось они подерутся!…
— Моя очередь.
Натка не спеша разогнулась, твердые груди проступили под тонким платьем, блуждающая улыбочка на полных губах, под ресницами — убийственно покойная влага глаз.
Никому сейчас не до улыбок. Генка замер с перекошенными плечами…
11
Двадцать с лишним лет назад они пришли в школу — трое педагогов со студенческой скамьи, два парня с колодками орденов и медалей на лацканах поношенных пиджаков и девица с копной волос, с изумленно распахнутыми глазами. Школа встретила их по-разному.
Иннокентия Сергеевича — уважительно. Раненный под Белгородом, он слишком наглядно носил на себе след войны — пугающий лиловый шрам на лице, и в то же время он не кичился фронтовым прошлым, не требовал привилегий, держался скромно, преподавал толково, о нем сразу же установилось прочное мнение — надежный работник, образец для подражания.
Павел Павлович Решников, тоже фронтовик, трижды раненный, награжденный орденами, с ходу вошел в конфликт со школой. Он считал, что школьные программы по физике устарели — нельзя преподавать лишь законы Ньютона, когда современная наука живет открытиями Эйнштей-на, — начал преподавать по- своему. Остальных преподавателей тогда вполне устраивали привыч-ные программы, все они были старше Решникова, а потому резонно замечали, что яйца курицу не учат, на экзаменах с пристрастием спрашивали с
